Обладать - Байетт Антония С. - Страница 149

Собрайл пролистнул стопку писем за край и определил:

– Их любовные письма. Как она и указывает в дневнике.

Взглянул на запечатанный конверт и молча передал его Мод.

Мод вгляделась в почерк:

– По-моему… я почти уверена…

– Если это письмо не распечатывали, – сказал Эван, – то вопрос собственности становится особенно интересным. Кому оно принадлежит – отправителю, на том основании, что адресатом не получено, или всё-таки адресату, поскольку, хоть и запечатанное, лежит в его могиле?..

Собрайл же, раньше чем кто-то успел задуматься, взял конверт в руки, чиркнул острым лезвием ножа под печатью – вскрыл. Внутри было письмо и фотография. Фотография расплылась по краям и была вся в причудливых серебристых разводах, похожих на иней или на белый вешний цвет; кое-где попадались круглые сажистые пятнышки, вроде язвинок на зеркале; но из-под всего этого призрачно мерцала… новобрачная, с букетом лилий и роз, в тяжёлом венке из цветов, с улыбкой глядящая из-за фаты.

– Мисс Хэвишем![181] – воскликнула Леонора. – Или даже коринфская невеста! [182]

– Постойте… – Мод потёрла виски. – Я, кажется, начинаю догадываться…

– Вот и славно, – сказал Эван. – А я пока нет. Прочтите-ка нам письмо. Вы ведь легко разберёте почерк.

– Попробую…

И вот, в гостиничном этом номере, перед странным сборищем мало совместных друг с другом людей, разными путями гнавшихся за тайной, прочитано было письмо Кристабель Ла Мотт, адресованное Рандольфу Падубу, прочитано вслух при свете свечей, под завывания ветра и под непрестанные стуки и удары о ставни всей той мелочи, листьев, веток, обломков, что летели, мчались мимо, захваченные неистовым ветром, через холмы…

Мой дорогой, мой милый…

Мне сообщили, что ты очень болен. Я поступаю дурно, что тревожу в такое время твой покой, воспоминаньями неуместными – но вышло так, что я – волей-неволей – должна тебе нечто рассказать. Ты скажешь, что нужно было рассказывать двадцать восемь лет назад – или уж не делать этого вовсе, – возможно, действительно было нужно! – но я не могла, или не хотела. А теперь я думаю о тебе непрерывно, и молюсь за тебя, и сознаю – как сознавала все эти долгие, долгие годы, – что обошлась с тобою не по чести.

У тебя есть дочь, которая живёт и здравствует, и вышла замуж, и родила чудесного мальчика. Посылаю тебе её фотографию. Ты сам увидишь – как она красива – и как похожа (частенько думаю я) на обоих своих родителей, ни одного из которых она за родителя не знает.

Вот как легко всё изложилось на бумаге – конечно, не легко, но по крайней мере несложно. Но какова история событий? Ведь сказав тебе главную правду, я должна поведать и все обстоятельства – может быть, и себе самой я должна наконец всё сказать начистоту. Да, я совершила по отношению к тебе грех – но были причины…

Поскольку История – История рода людского – это прежде всего суровые факты, а ещё, разумеется, страсть и живые краски, которыми её наполняют люди, – постараюсь изложить тебе хотя бы факты.

Когда мы с тобою расстались, я уже знала – хоть и не наверное, – что последствия будут… такие, какие они были. Мы договорились – в тот последний чёрный день – покинуть, оставить друг друга, и никогда уж ни на миг не оглядываться назад. И я твёрдо вознамерилась соблюдать со своей стороны этот уговор – что бы ни случилось – ради собственной гордости, да и ради твоей тоже. Я сделала приготовления – ты не поверишь, какую холодную расчётливость пришлось мне проявить, чтоб уехать; я подыскала место, куда удалиться – (знаю, потом ты его обнаружил) – и где я сама, и никто другой, отвечала бы за нашу судьбу – ребёнка и мою… Я заранее обсудила дело с единственной живою душой, чью помощь я допускала – с моей сестрой Софией, и она вызвалась быть мне пособницей во лжи, в хитрой затее, которая больше пристала романтическому роману, нежели прежней моей тихой и обыденной жизни, но ведь, как известно, Необходимость изощряет ум и усиливает решительность, – вследствие всего этого наша дочь была рождена в Бретани в монашеской обители и затем привезена в Англию к Софии, которая приняла её и воспитала как собственную дочь, как мы о том с ней договаривались. Хочу тебя заверить, что София любила и лелеяла её, как собственная мать не могла. Она выросла на свободе в английских полях и вышла замуж за кузена (хотя на самом деле он ей никакой не кузен!) и проживает в Норфолке – супруга весьма уважаемого сквайра и весьма пригожая собою.

Сама я проживаю у Софии – почитай с того времени, как мы виделись с тобою в последний раз на спиритическом сеансе у миссис Лийс. Ты был тогда исполнен гнева, ярости, но и мои чувства были под стать: ты сорвал повязки с моих ран душевных, и я, как это свойственно женской натуре, решила отыграться: пусть и он пострадает по моей милости, раз большая часть страданий в этом мире приходится на нашу женскую долю и мы тихо несём этот крест. Когда я сказала тебе – «Ты сделал меня убийцей!» – я подразумевала бедняжку Бланш, чей ужасный конец по сей день является для меня источником душевной муки. Ты же подумал – о, я это прекрасно видела! – что я говорю с тобою, как Гретхен с Фаустом. И тогда я решила – с мелкой холодной мстительностью, проистекшей от моего тогдашнего телесного и душевного нездоровья – что ж, пусть так думает, коли знает меня столь мало, и пусть подобными мыслями истерзает свою душу. Женщины во время родов кричат неистово, восставая против, как им кажется, виновника их муки, в ком минутная страсть, быть может, и не оставила долгой памяти и, уж во всяком случае, не привела к губительному потрясению души и тела – так я думала тогда! – теперь я поостыла. Теперь я состарилась.

Нет, ты только подумай: я сижу почти безвылазно в своей башне, как есть старая ведьма, сочиняю вирши с разрешения моего неотёсанного зятя сэра Джорджа, завишу от других (в денежном смысле, чего никогда не ожидала), например от сестриного благосостояния, – но однако же пишу тебе о событиях давно минувших дней так, словно всё было только вчера, и мне уже снова грудь стискивает раскалёнными обручами, от гнева, от досады и от любви (к тебе, к моей милой Майе, и к бедняжке Бланш). Но между вчера и сегодня – годы и годы, и ты серьёзно болен. Я желаю, чтобы тебе стало лучше, Рандольф, и шлю тебе моё благословение, и прошу у тебя тоже благословения, и прощения, если оно возможно. Ведь я всегда знала – кому, как не мне, было знать, – что у тебя великодушное сердце и ты позаботился бы о нас – обо мне и о Майе – но меня мучил тайный страх – вот когда оно всё выплывает наружу – но от Правды мне уже, видно, не отвернуть, – понимаешь, я боялась, что ты захочешь забрать её, ты и твоя жена, забрать её себе насовсем, а она была моя, я её выносила – и я не могла её отдать – вот я и спрятала её от тебя, а тебя от неё, потому что тебя она бы обязательно полюбила, у неё в сердце есть вечное незаполненное место, которое твоё по праву. Господи, что же я наделала?

Здесь бы мне лучше остановиться, или даже надо было остановиться несколькими строками раньше, где я должным образом прошу у тебя прощения. Я пошлю тебе это письмо в запечатанном конверте, пошлю на имя твоей жены – она может это прочесть, и вообще поступить с этим, как ей будет угодно – предаю себя в её руки, – но это такое блаженство, пусть и опасное, после стольких лет выговориться – я вверяюсь её и твоей доброй воле – некоторым образом это моё Завещание. У меня в жизни было немного друзей, и только двоим из них я полностью доверяла – Бланш. – и тебе – и обоих я любила так сильно, но она погибла ужасной смертью, ненавидя меня и тебя. Теперь, когда я достигла старости, я всё чаще с тоскою обращаюсь даже не к тем нескольким ярым, сладостным дням – страсть в моей памяти утратила особость, сделалась страстью вообще, ведь всякая страсть идёт одним и тем же путём к одному и тому же концу, так мне, старухе, теперь кажется, – так вот, я с тоскою обращаюсь – (какая же я всё-таки стала околичественная и словообильная!) – к нашим давнишним письмам, где мы говорим о поэзии и всяких других вещах и наши души двинулись доверчиво навстречу друг другу – и друг друга признали. Не читывал ли ты часом один из немногих несчастных проданных экземпляров «Феи Мелюзины», и не думал ли при этом: «Я знал её когда-то», – или, что даже более вероятно: «А ведь без меня не было бы и этой повести». Я обязана тебе и Мелюзиною и Майей, и до сих пор не отдала моих долгов. (Я всё же надеюсь, что не умрёт она, моя Мелюзина, какой-нибудь понимающий читатель её спасёт, а ты как думаешь?)