Люди, горы, небо - Пасенюк Леонид Михайлович - Страница 15

Вот о чем не говорил лектор. А зря! Надо было сказать все, с чем может столкнуться в горах смелый юноша. Смельчака все эти пиротехнические штучки не напугают. Смелый – он все равно пойдет на грозу. Так или иначе, но раз человек (с некоторой оглядкой) считает себя властелином природы, ему еще придется хватать молнии голыми руками и ломать их о колено.

Льет ливнем дождь.

Сегодня на рассвете мы должны были идти на восхождение. И мы пойдем, потому что кончается поток, мы должны разъезжаться по домам, а без зачетной вершины никто не даст нам значков. Как говорится, за что же боролись?..

Льет дождь, словно из ведра.

Начальство совещается.

Дело в том, что в дождь даже Софруджу становится опасной, даже проторенные тропы таят подвох…

Начальство совещается.

Мы сидим в полной боевой готовности, сидим, грызем пайковую колбасу. Мы готовы к построению в любую минуту, хотя, откровенно говоря, любой из нас предпочел бы этому ливню ясное солнышко. Даже самые разальпинисты, для которых чем трудней, тем желанней.

Сроки поджимают. Осталось каких-нибудь три-четыре дня, пока действительны наши путевки. А дождь льет. Он может лить и завтра. И, немножко поослабнув, даже послезавтра.

Потому начальство совещается, сталкиваются в споре различные мнения и предположения, а мы ждем, поеживаемся в отсыревших палатках, уже неохотно жуем колбасу.

Наконец решено: строиться и выходить.

Впереди нас уже ушла группа разрядников: на сложных и крутых участках подъема они навесят веревочные перила. А мы – только шагай да шагай.

Мы и шагаем, я бы сказал – бежим. Колонну возглавляют мастера, они, конечно, шустрые ходоки, они по потолкам ходили, для них и рюкзаки не в счет. Будто бы они не так уж и спешат, но дождь подгоняет, поневоле заторопишься. А задние отделения бегут не поспевая. С одной стороны это даже неплохо в такой дождь, становится жарко, а с другой – рюкзаки гнетут: сердце бьется оглашенно.

В лесу темно, хотя уже давно рассвет. Темно, вероятно, от черных, отягощенных влагою елей, от низко провисших студенисто-вязких туч.

Грохочет угрюмый поток, взбухший, грязно-опенеяный, мутный, как желудевый кофе. А недавно здесь журчал безобидный ручей… На камнях, не захлестываемых водой, стоят жестянки с чадящими тряпками – полузадохшиеся от сырости огоньки освещают переправу. А то ведь и гробануться здесь недолго.

Ким задавленно хрипит позади.

Чувствую, что ему достается, – неприятная, зело обременительная штука эта борцовская тяжеловесность. На девушек, возможно, она и производит впечатление – как-никак фактура, мощь! -- но в таких вот марш-бросках и тем более на подъемах каждый лишний килограмм дает себя знать, душит сердце сырой массой.

А ты нажимаешь как следует, – хрипит он.

Ким не любит разбрасываться словами в такие минуты: ведь сейчас даже невинный плевок способен сбить сердечный ритм, нарушить дыхание.

Кнопку ищешь? – не понимая сразу, к чему он это сказал, отвечаю я: «искать кнопку» – значит жать на самолюбие.

Но какое тут самолюбие! Киму вовсе не хочется, чтобы я сейчас побежал сломя голову: он всего лишь молит о пощаде.

Я тоже молю о пощаде. Тех. Передних. Со мной происходит что-то непонятное.

Изредка в колонне кто-нибудь пронзительно кричит, не утерпев:

Эй, там впереди, да не бегите же вы!

Темп на минуту-другую замедляется и потом нарастает как бы с удвоенной силой.

Мы уже мокры насквозь. В ботинках хлюпает вода. Только трикони сухо секут на камнях лимонно-желтые искры.

Ого! Кажется, начинаем активный подъем.

Елозим в грязи, раздираем торфянистую почву тупыми скребками триконей.

В кулуаре, который справа от нас, мечется камень. Он рикошетит от стен и прочесывает зигзагами все пространство. Сейчас камни срываются почем зря – оттаяли в снегу.

Впереди затор – оказывается, ждут вестей от разведчиков. От тех, кто ушел раньше навешивать здесь перила.

Володя Гришечкин бормочет что-то нелестное в адрес альпинизма и всего окрестного вида.

Тутошкин сдержанно советует ему:

– Закрой рот, а то наглотаешься ультрафиолетовых лучей.

Сасикян вопрошает с тоской:

– Когда же кончится этот водопад?

Алим весело блестит зубами.

– Да так, километров с трех высоты. Там уже будет метель.

Нечего сказать, утешил.

Но что у меня с сердцем? Такого еще не было. Его жжет огнем, и больно где-то в предсердечье. Мне трудно шевелить левой рукой. Кажется, ребра накалены. Они как стальные прутья колосников, сквозь которые что-то от сердца струится и капает, капает… Я видел, как горит дюраль в железных печках. Мы топили дюралем в годы войны в общежитии «ремеслухи» – срывали обшивку со сбитых вокруг города гитлеровских «юнкерсов», «хейнкелей» и «мессеров». Разогретый как следует, он не горел, а плавился, высвобождая огромную температуру, от которой наша печка тревожно гудела и уже готова была растечься лужей. Тонкие струйки белого с голубизной металла стекали сквозь колосники на песок. Мы научились топить даже толом – он мог взорваться только в массе, от саморазогрева до двух тысяч градусов. Мы топили одиночными шашками тола, похожими на бруски хозяйственного мыла. И мы научились отличать его от точно таких же, но слегка с прозеленью, шашек мелинита, который мог взорваться не то что от малой температуры, но и от сильного удара.

О, нужда научит из всего извлекать пользу: из лебеды печь хлеб, из прозрачных парашютных зонтов от немецких осветительных ракет шить рубашки и кофточки – прообразы грядущего ширпотребного нейлона, а взрывчатые вещества заставит работать не на уничтожение всех и вся, а на обогрев.

Я себя не узнаю: почему-то лезут в голову далеко не самые светлые подробности моей жизни.

И, скрипя зубами, я, как драгоценный бисер, пересыпаю в памяти слова павшего на поле брани поэта: «Солдат!..

Учись свой… труп… носить… Учись дышать… в петле… Учись… свой кофе… кипятить… на узком фитиле».

Я вспоминаю эти слова, чтобы приободрить себя.

Мы поднимаемся еще немного и опять стоим. Опять впереди совещание.

И вдруг команда: поворот кругом! Решено возвращаться. Разрядники доложили: склоны Софруджу расквашены, грязь, тяжелый рыхлый снег, участились камнепады, идти дальше – значит рисковать чьей-то жизнью, а может быть, и не одной. Тем более что дождь льет и на биваке насквозь промокшим людям негде будет согреться и обсохнуть.

Что ж, новичкам такое испытание вроде бы ни к чему, Но есть и недовольные решением тех, что идут впереди, Решением Персикова, а он, видно, парень серьезный, с головой. Не авантюрист. Думает о том, кого за собой ведет, Тутошкин разочарованно «выбрасывает антенну»:

Здрасте вам через окошко! - что соответствует общеупотребительному: «Вот тебе, бабушка, и юрьев день!»

Примерно через полчаса выясняется, что Гришечкин во время остановки забыл какую-то принадлежность кухонного быта – кастрюлю, что ли. Нужно возвращаться – кастрюля все-таки казенная, и платить за нее Володе нет резона: он не миллионер. Но возвращаться в гору – не лучшее из удовольствий в такой ситуации. Путь в лагерь для Гришечкина порядочно удлиняется. Он стремится облегчить хотя бы свой рюкзак.

Торопливо извлекает из него основную веревку – в ней, может, килограмма три в сухой, а сейчас она мокрая, значит больше, – и кошки. Спасибо, хоть в кошках мало что может намокнуть. Их вес почти постоянен – полтора кило. Верных пять килограммов Гришечкин собирается переложить на чьи-то плечи! А до лагеря еще шагать да шагать – правда, под гору, но мы так устали, что кое-кого даже лишний килограмм как палкой ударил бы под коленки. В общем это совсем не болезненное ощущение, когда нога складывается в коленке под тяжестью груза, точно перочинный нож. Но куда болезненнее придать ей нормальное положение – особенно на спуске, когда ты во власти дождя, превратившего тропу в жидкую кашицу, расслабляющей усталости и сил гравитации!