Цимбелин - Шекспир Уильям - Страница 31

Одна роль как в «трагедийном», так и в «трагикомедийном» плане резко выделяется среди остальных как своей человеческой значительностью, так и глубиной своей разработки: это — Имогена, любимица многих патентованных и непатентованных шекспиристов (как, например, Стендаля, положительно влюбленного в этот действительно прелестный образ). В этой редакции сказания об испытании верной жены и посрамлении наглого хулителя, какую избрал Шекспир, унижен и наказан до некоторой степени и муж красавицы. Можно думать, что эта черта наложила печать и на характер Имогены, взятый в целом. Здесь Шекспир, чтобы иметь возможность резче противопоставить чистоту наглости, показать их решающую схватку, не довольствуется подкупом одной женщины, к которому прибегает негодяй, чтобы проникнуть в спальню Имогены, но показывает его попытки обольстить ее. Когда Якимо уверяет Имогену в измене ей Постума, Имогена отвергает эту низкую клевету, уже показывая таким образом свое нравственное превосходство. Она — натура сильная, и ее характер определяется не одной лишь любовью и преданностью (подобно Геро в «Много шума из ничего», Дездемоне или Гермионе). Она столь же горда и решительна, как и смела. Она не боится смерти (в Мильфорде), даже жаждет ее, узнав, что муж усомнился в ее моральной стойкости. Она не боится своей злой мачехи, спорит с отцом, отстаивая свое право любить Постума. Кажется, что Шекспир для ее образа заимствовал некоторые краски у чуть-чуть строптивых и задорных, умеющих постоять за себя героинь своих ранних комедий, как Розалинда, Беатриче, Порция, Виола.

Несмотря на исключительное внимание, которое Шекспир уделил Имогене, нельзя все же сказать, что ее образ заслоняет другие образы пьесы, заполняя все действие. Судьба героини связана с двумя противопоставленными друг другу мирами. С одной стороны, это двор, являющийся, как и в «Гамлете», средоточием всякой низости и морального падения. Тон здесь задает развратная и гнусная королева, под неограниченным влиянием которой находится вовсе не преступный, но крайне слабохарактерный и морально неполноценный король. Украшение двора и любимец царственных супругов, не знающий преград своей воле и своим низким выдумкам, — сын королевы от первого брака Клотен, самое имя которого, явно смысловое (clot — «комок, глыба земли»), в достаточной мере свидетельствует о его тупости и распутстве.

Но постепенно, и чем дальше, тем отчетливее, вырисовывается второй центр действия, противоположный двору, — лесная глушь, приют Белария и его двух питомцев, где все дышит чистотой и безмятежным спокойствием. Изображенная здесь лесная идиллия многими чертами напоминает пастораль «Как вам это понравится». Задуманное первоначально как месть оскорбившему Белария королю похищение юных принцев оказалось для них благодеянием, ибо, не зная о своем королевском происхождении, воспитанные на лоне природы, принцы морально оказались выше, чем они были бы, живя во дворце. Недаром в решающей схватке с римлянами они выступают спасителями отечества.

Подобно идиллической жизни изгнанников в Арденском лесу («Как вам это понравится»), здесь нет денег: все нужное для жизни доставляет охота. Старшие делятся опытом жизни с младшими. Законы здесь не имеют цены, и ссылки на «исторические» права Клотена вызвали бы презрительный смех. Даже религия, если ее понимать как «предание», а не как «естественное откровение природы», утрачивает здесь всякий смысл. Утренний привет заре, солнцу, которое все питает, — вот и весь известный живущим здесь ритуал. Нет никаких похоронных обрядов. Краткое задушевное прощание, цветы, брошенные на гроб как пожелание вечного покоя, — вот и все (IV, 2); ни слова о воскресении, о загробной встрече, просто уход из жизни и посмертное растворение в природе, как более живая и глубокая, чем наша, жизнь. На этой части пьесы, как бы предвосхищающей идеи Руссо, автор особенно охотно задерживается. Читатель видит перед собой живых людей, а не штампы пастушеской поэзии античности или Возрождения. Но вместо веселой выпивки и задорных песен старой пасторали Шекспира лесное уединение «Цимбелина», подобно «Тимону Афинскому», хранит в себе привкус «мировой скорби». Ненависть к порочному двору таит в себе нелюбовь ко всему человечеству. Тут нет шутов, влюбленных крестьянок и стихов, развешанных на деревьях. Беларий воспитывает юношей в презрении к земным благам. Он учит их понимать неблагодарность мира, от которой когда-то бежал в лесную глушь. И ненависть ко двору переходит у него (как в «Тимоне») в ненависть ко всему человечеству. Но счастье при виде доблести воспитанников смягчает это чувство и несколько примиряет Белария с жизнью. Здесь находит приют Имогена. Здесь добрые образуют незримый союз, своего рода братство. Воодушевленная этим чувством, Имогена в ответ на ласковое предложение Арвирага, называющего ее «братом», остаться у них жить, отвечает (IV, 2, в самом начале):

Различия между людьми создаются культурой, природа их не знает. Шекспир от пастушеской лирики здесь поднимается до сознательной гуманистической идеи, недоступной его эпохе: человеческие понятия о нравственности условны и относительны…

Постум — слышим мы о нем от придворных кавалеров — лучший человек при дворе:

Правда, мы не знаем, насколько можно доверять прямоте и искренности суждений развращенной придворной среды, где предмет поклонения — королева и ее достойный сынок. Но контекст за то, что эта характеристика — авторская. Яснее всего раскрывается характер Имогены в ее взаимоотношениях с мужем. В общем, Постум — хороший человек, но испытавший влияние среды; он более чувствителен к внешней «чести», чем к внутренней «честности». Для него Имогена — «ангел-хранитель». Пока он с ней, он проявляет лишь одни свои хорошие стороны. Но стоит ему перебраться в Италию, как мы обнаруживаем уже нечто совсем другое. Ему недостаточно того, что у него хорошая жена, ему надо еще похвастаться этим! Он знает лишь придворных дам, и ему чужда мысль, что Имогена может оказаться иною. Ему приходит даже низменная мысль — поручить то, что он считает «законной карой», другому, слуге (вспомним итальянскую новеллу, послужившую Шекспиру сюжетным источником для «Отелло», где венецианский мавр поручает убить Дездемону лицу, соответствующему шекспировскому Яго, — мотив, отброшенный Шекспиром). А потом приходит безграничное, но, увы, слишком позднее раскаяние (черта, явно недооцененная Б. Шоу, написавшим новое окончание «Цимбелина»). Постум Шекспира налагает на себя покаяние — смерть в бою, и молит о ней богов (V, 4).

Безусловно, с точки зрения композиции в пьесе есть спорные и даже явно слабые места, К числу таких относится интермедия с появлением Юпитера на орле и призраков предков Постума в его темнице (V, 4). Весьма возможно, что эта сцена, вполне соответствующая вкусам придворного спектакля, была подсказана Шекспиру включением в «Перикла» сцены с Дианой Эфесской (V, 1); однако невысокий художественный уровень всей этой интермедии делает вероятным предположение, что Шекспиру принадлежит лишь первоначальный набросок ее, который он передал на разработку актерам своей труппы. Во всяком случае, интермедия эта не имеет никакого отношения к действию пьесы. По меньшей мере еще в двух случаях сопоставление Имогены с Постумом подчеркивает ее нежность и душевную тонкость. Способная перенести довольно спокойно любое оскорбление или клевету, идущие от глупца и негодяя Клотена, она вспыхивает как порох, когда он пытается унизить и опорочить ее избранника. Когда он называет Постума «каким-то приживалом, недостойным быть даже свинопасом», она восклицает: «Негодяй! Будь ты потомком солнца самого, знай — и тогда ты был бы недостоин его рабом назваться» (II, 3).