Небо в огне - Тихомолов Борис - Страница 51

- А ты крепкий, Жучок, молодец! - и, увидев меня, предупреждающе шепнул:-Майор!

Мальчик оглянулся, поправил шапку и, лихо взяв под козырек, поздоровался со мной:

- Здравствуйте, товарищ гвардии майор!

- Здравствуй, - сказал я.- Это ты, Жучок?

- Я!- глядя на меня живыми серыми глазами, с готовностью ответил мальчик.

- Что-то имя странное у тебя. Или это прозвище? Не похоже. Жучок должен быть черным, а ты… светишься весь.

Мальчик снисходительно улыбнулся:

- А это не имя. Фамилия у меня такая - Жучок. А звать Иваном. Иван Жучок.

- А сколько тебе лет?

- Четырнадцать.

Я посмотрел на него с недоверием:

- Будто?

Жучок смутился, поправил шапку и принялся носком валенка ковырять ямку в снегу.

- Ну, не четырнадцать, конечно, а одиннадцать, - признался он.- Это я так, прибавляю, чтобы в бой меня взяли - фашистов бить. Да вот все говорят - мал. А я из пулемета могу стрелять, гранаты бросать.

Внезапно он обернулся, посмотрел укоризненно на своих застывших от любопытства товарищей:

- Ну, чего стали?! Уж и поговорить не дадут. «Мстители»! Грузить надо, помогать фронту. Как уговорились?…- И ко мне: - Разрешите продолжать погрузку, товарищ гвардии майор?

- Грузите, - ответил я и отошел от самолета.

Темнело. Сосновый бор наливался чернотой. И только там, где дымились пожары, розовели слегка макушки сосен да грязноватым заревом отсвечивали облака. Изредка глухо, раскатисто ухало. Мерцая в морозном воздухе, взлетали ракеты.

Вылетать было рано, и я стоял, задумавшись, глядя на сверкающие вдали орудийные сполохи. Кто-то, поскрипывая снегом, подошел ко мне сзади, вздохнул и помолчал, видимо не решаясь заговорить. Я обернулся. Это был Жучок.

- Ты ко мне?

- К вам! - обрадовался мальчик.- Я хочу попросить… Товарищ командир, возьмите меня с собой к партизанам! Там мое родное село.

- Ах, вон оно что! А ты разве нездешний?

- Нет, здешний.

И он назвал местечко, куда лежал наш путь. Я подозрительно покосился на мальчика. Знал ли он наш маршрут, или это случайное совпадение?

- Нет, Ваня, мы летим совсем не туда, - проверяя его, соврал я.- Мы… правее. Значительно правее.

- Ну и что же? - просто ответил он.- Ведь на запад же? За линию фронта! - и добавил мечтательно: - Мне бы лишь к партизанам попасть, а уж там я доберусь. Моего батьку каждый знает. Он у меня боевой, хороший!…

И в голосе его послышались такие теплые, горделивые нотки, что сердце мое дрогнуло, и я едва не сказал: «Ну, ладно, давай!» И сказал бы, если бы вдруг кто-то не крикнул сердито:

- Ты опять здесь, дрянной мальчишка?! Это был начальник штаба.

- Все готово, - сказал он, обращаясь ко мне.- Можно вылетать. Погода в Куреновской хорошая… Стоявший поодаль Жучок вскрикнул сдавленно:

- К батьке?!

Капитан сердито фыркнул:

- Вот чертенок! Сладу с ним нет, - и, как бы извиняясь, пояснил: - Это воспитанник наш. Сын полка. Рвется на фронт, к партизанам, фашистов бить. Отряд организовал «мстителей». Видали сорванцов у самолета? Трижды на передовые бегал. Мне за него влетало не раз - командир в нем души не чает. Говорит: «Отвечаешь головой».

Начальник штаба, протянув мне журнал и пакет, подсветил фонариком:

- Вот, распишитесь. Пакет вручите командиру.

На горизонте за лесом один за другим неслышно вспыхнули взрывы. Выхваченные из темноты самолеты окрасились на миг в бордово-красный цвет, блеснули стеклами кабин и вновь потерялись в ночи.

Расстегнув шинель, капитан прикрылся от ветра полой, закурил. Огонек его трубки затлел, засветился, озарив кончик сухого, хрящеватого носа.

- Ну, майор, ни пуха вам, ни пера!… Пошли Жучок. Но Жучка не было.

- Удрал, - добродушно проворчал капитан.- Обиделся.

…В иссиня-черном бархатном небе горят, переливаются звезды. С высоты двух километров они кажутся ярче и холодней. Внизу, под самолетом темнеют леса с извилистыми лентами заснеженных рек, с прямыми, тонкими ниточками шоссейных и железных дорог. Села и хутора угрюмо спят, настороженные, непокорные. Здесь, в этих лесах, враг не был хозяином.

Положив на колени планшет, штурман склонился над картой. Тусклый свет лампочки освещает штурвал, кисть руки и, мягко отражаясь от приборов, вырисовывает широкоскулый профиль с упрямо сжатыми губами. Губы шевельнулись, что сказал штурман, я не расслышал. Что-то грохнуло, затрещало, и перед глазами запрыгали голубые молнии. Удары, тяжелые и частые, потрясли самолет. В наушниках крики радиста: «Истребитель!» И снова: «Тук-тук-тук!» - стрельба из бортового пулемета.

Потом все кончилось так же резко и неожиданно. В наушниках тяжелое дыхание радиста и хриплый голос:

- Товарищ командир! Атака отбита. Фашист подожжен…

Я силюсь унять дрожь в коленках. В горле пересохло, и, так же как радист, хриплым голосом отвечаю:

- Молодец, Бедросов!…

В кабине густо пахнет пороховыми газами. Светятся циферблаты приборов, мерцают звезды на небе. Они кажутся ярче, даже видно крыло, поблескивающее металлом. Штурман возится в своем кресле, вытягивает шею, смотрит за борт.

- Правый мотор горит, - угрюмо, без волнения докладывает он.

- Что?! Правый мотор?…- Я приподнимаюсь на сиденье:- А-а, ч-черт!…

Из- под капота по крылу, словно уголки пионерского галстука, трепещут красные язычки.

«Пожар!» - страшное слово для летчиков. Это означает: «Секунд через тридцать-сорок взорвутся баки. Надо прыгать с парашютами!»

Охваченный страхом, я бессознательным движением руки перекрываю бензокран увеличиваю до отказа обороты горящему мотору: так скорее выработается бензин из карбюратора.

Борттехник, согнувшись в проходе, срывает пломбу с огнетушителя. В кабине поблескивают оранжевые зайчики. Мне видно напряженное лицо бортмеханика - смертельно бледное, с расширенными глазами. Смотрит на меня, ждет команды.

Пламя хлещет по крылу. В кабине светло, как. днем. Удушливый дым забивается в легкие. Машина резко дергается - остановился мотор. Так, хорошо! Я киваю головой: «Давай!»

Бортмеханик дергает рычаг. Секунды бегут: вот-вот взорвутся баки. Болит охваченное страхом сердце. Скорее!… Прыгать!…

Громко кричу:

- Надеть парашюты! Покинуть самолет!

Борттехник исчезает. За ним, путаясь в привязанных ремнях, выбегает штурман. Я остался один. Левый мотор ревет с предельной нагрузкой. Сквозь дым успеваю заметить - высота теряется. Медленно, но теряется. Слишком сильно нагружен самолет. Пламя бушует. Пора!

Тяжело, как свинцовую, поднимаю руку, чтобы нажать кнопку - сигнал для прыжка. Там, в фюзеляже, зажжется красная лампочка, и я останусь один. Совсем один. Тогда я заглушу мотор, введу машину в планирование, вылезу из тесного сиденья, побегу в фюзеляж, сниму € крючка парашют, пристегну к карабинам и только потом прыгну.

Сзади возня, какой-то шум, крик. В проеме между кресел показывается борттехник. На лице его растерянность. Правой рукой он тащит кого-то за шиворот.

- Вот, видали?! В чехлах сидел!…

Передо мной стоит Жучок, растрепанный, без шапки. Лицо в черных масляных пятнах, в глазах восторг и восхищение.

Рука моя безвольно падает на штурвал. «Пять человек и… четыре парашюта!»

Противоречивые чувства - радости и гнева, страха и надежды охватывают меня. Некоторое время сижу в замешательстве, не знаю, что предпринять, и вдруг замечаю - в кабине темно. Голос штурмана, спокойный и какой-то безразличный, доходит до меня словно издали:

- Пожар прекратился. Мотор горел пятьдесят восемь секунд…

Я откидываюсь в кресле, облегченно вздыхаю. Волна радости сладкой истомой разливается в груди. В темноте нащупываю прижавшегося в проходе Жучка, ласково глажу коротко остриженную голову, потом мягко выталкиваю из кабины. Борьба еще не кончилась, опасность еще не миновала.

Штурман сидит в кресле, сверяет карту с местностью. В проходе настороженно замер техник. По-прежнему ярко горят звезды, чернеет лес внизу. Гулко, с надрывом рокочет мотор, и стрелка высотомера, с которого я не спускаю глаз, ползет по шкале все ниже и ниже.