Леоне Леони - Санд Жорж - Страница 15

— Долги, — отвечал Леони с невозмутимым хладнокровием.

— Это проще, чем найти евреев, которые не тревожат нас в течение трех месяцев, — сказал виконт.

— А что ты будешь делать, когда кредиторы возьмут тебя за шиворот?

— Сяду на кораблик, — ответил Леони с улыбкой.

— Прекрасно. И отправишься в Триест?

— Нет, уж это слишком близко. В Палермо — там я еще ни разу не был.

— Но когда приезжаешь в какое-нибудь новое место, — заметил маркиз, — надо с первых же дней привлечь к себе внимание.

— Провидение позаботится об этом, — отозвался Леони, — оно любит отважных.

— Но не ленивых, — бросил Шальм. — А я не знаю никого на свете, кто был бы ленивее тебя. Какого черта ты торчал шесть месяцев в Швейцарии с твоей инфантой?

— Ни слова об этом! — отпарировал Леони. — Я любил ее и выплесну мой бокал в лицо любому, кто найдет в этом повод для забавы.

— Леони, ты слишком много пьешь! — крикнул еще кто-то из гостей.

— Возможно, — ответил Леони, — но что сказано, то сказано.

Виконт не ответил на этот своеобразный вызов, и маркиз поспешил перевести разговор в иное русло.

— Но почему, черт возьми, ты не играешь? — спросил он Леони.

— Да убей меня бог! Я играю каждый день ради того, чтобы вам угодить, я, ненавидящий игру. Я скоро спячу от вашей страсти к картам и костям, от ваших карманов, бездонных, как бочка данаид, и от ваших ненасытных рук. Вы же все сплошь дураки. Стоит вам выиграть, и, вместо того, чтобы отдохнуть и насладиться жизнью в свое удовольствие, вы беснуетесь, пока счастье вам не изменит.

— Счастье, счастье! — воскликнул маркиз. — Всем известно, что это такое!

— Покорно благодарю! — сказал Леони. — Я этого больше и знать не желаю: уж слишком бесцеремонно обошлись со мною в Париже. Как я подумаю, что жив еще человек, которого, дай-то бог, скорей бы черти унесли!..

— И что же? — спросил виконт.

— Человек, — подхватил маркиз, — от которого мы должны избавиться во что бы то ни стало, если хотим вновь обрести свободу на земле. Но потерпим: нас двое против него!

— Будь покоен, — заявил Леони, — я еще не настолько позабыл древние обычаи нашей страны, что не сумею очистить наш путь от того, кто мне мешает Не будь этой чертовой любви, что засела мне в башку я бы легко управился с ним в Бельгии.

— Ты? — удивился маркиз. — Но ведь тебе еще ни разу не доводилось выступать в такого рода деле, да и мужества у тебя на это не хватит.

— Мужества? — вскричал Леони, привстав с места и сверкнув глазами.

— Не горячись, — откликнулся маркиз с тем презрительным хладнокровием, которым они все отличались. — Пойми меня как должно: у тебя достанет мужества убить медведя или кабана, но, чтобы убить человека, ты слишком напичкан сентиментальными и философскими идеями.

— Может быть, — ответил Леони, снова усаживаясь в кресло. — И все же, я не уверен.

— Так ты не хочешь заняться игрой в Палермо? — спросил виконт.

— К черту игру! Если бы я мог еще увлечься чем-нибудь — охотой, лошадьми, смуглой калабрийкой, — я бы забрался на будущее лето в Абруццы и провел бы еще несколько месяцев, позабыв обо всех вас.

— Так увлекись снова Жюльеттой! — посоветовал виконт с усмешкой.

— Жюльеттой я снова не увлекусь, — раздраженно возразил Леони, — но я дам тебе пощечину, если ты еще хоть раз произнесешь ее имя.

— Ему надо чаю, — сказал виконт, — он мертвецки пьян.

— Полно, Леони, — воскликнул маркиз, сжимая ему локоть, — ты возмутительно груб с нами нынче вечером. Что с тобою? Разве мы тебе больше не друзья? Ты сомневаешься в нас? Говори!

— Нет, я в вас не сомневаюсь, — отвечал Леони, — вы мне вернули ровно столько, сколько я у вас взял. Я знаю, чего вы все стоите. Добро и зло — обо всем этом я сужу без предрассудков и без предубеждения.

— Хотелось бы на это посмотреть, — пробормотал виконт сквозь зубы.

— Эй, пуншу, пуншу! — закричали остальные. — Не бывать у нас нынче веселью, если мы окончательно не споим Шальма и Леони. У них что-то разгулялись нервы. Пусть же они придут в блаженное состояние!

— Да, друзья мои, добрые мои друзья, — воскликнул Леони, — пунш, дружба, жизнь, прекрасная жизнь! Долой карты! Это они нагоняют на меня тоску! Да здравствует опьянение! Да здравствуют женщины! Да здравствует лень, табак, музыка, деньги! Да здравствуют молодые девушки и старые графини! Слава дьяволу, слава любви! Слава всему, что дает жизнь. Все хорошо, когда ты достаточно здоров, чтобы пользоваться и наслаждаться всем.

Тут они все встали, затянув хором какую-то вакхическую песню. Я убежала, поднялась по лестнице в состоянии полубезумия, как человек, которому чудится, что его преследуют, и упала без чувств на пол у себя в комнате».

12

«На следующее утро меня нашли распростертой на ковре, оцепеневшей и холодной, как труп: я заболела горячкой. Леони как будто ухаживал за мной. Мне кажется, я его видела у своего изголовья, но обо всем этом я помню лишь смутно. Через три дня опасность миновала. Леони время от времени приходил справляться о моем здоровье и проводил со мною часть дня. Он уходил из палаццо ежедневно в шесть часов вечера и возвращался только на следующее утро. Об этом я узнала позже.

Из всего слышанного мною я отчетливо поняла лишь одно, от чего я пришла в отчаяние: Леони разлюбил меня. До той поры я не хотела этому верить, хотя все его поведение заставляло меня так думать. Я решила не способствовать долее его разорению и не злоупотреблять тем остатком сочувствия и благородства, которые вынуждали его все еще считаться со мной. Я попросила его зайти ко мне, как только почувствовала себя в силах выдержать подобное свидание, и рассказала ему обо всем, что я слышала на свой счет из его уст во время кутежа; об остальном я умолчала. Мне были не вполне ясны те мерзости, которые, казалось, я угадывала из слов его друзей; да мне и не хотелось в это вникать. Впрочем, я была готова ко всему к участи покинутой, к полному отчаянию и даже к смерти.

Я заявила ему, что собираюсь уехать через неделю, что отныне не желаю принимать от него никакой помощи. У меня сохранилась булавка отца; продав ее, я получу более чем достаточную сумму денег, чтобы вернуться в Брюссель.

Мужество, с которым я говорила и которому способствовало мое лихорадочное состояние, поразило Леони своей неожиданностью. Он все время молчал и, охваченный волнением, шагал взад и вперед по комнате. Внезапно из груди его вырвались рыдания и стоны; задыхаясь, он упал на стул. Увидев его в таком состоянии, я испугалась и, помимо моей воли поднявшись с шезлонга, участливо склонилась над ним. Тут он порывисто обнял меня и, исступленно прижав к своей груди, вскричал:

— Нет, нет! Ты меня не бросишь, я никогда на это не соглашусь! Если твоя гордость, вполне естественная и справедливая, останется непреклонной, я лягу у твоих ног на пороге этой двери и покончу с собой, если ты перешагнешь через меня. Нет, ты не уйдешь: ведь я тебя страстно люблю, ты единственная женщина на свете, которую я смог еще уважать и которой способен был восхищаться после шестимесячного обладания. То, что я говорил, было глупо, гнусно и лживо. Ты не знаешь, Жюльетта, о, ты еще не знаешь всех моих несчастий! Ты не знаешь, на что меня обрекает эта компания погибших людей куда меня влечет душа, созданная из бронзы, огня, золота и грязи, дарованная мне и небом и адом! Если ты разлюбила меня, я не хочу больше жить. Чего только я не сделал, чем только не пожертвовал, что только не осквернял, чтобы привязаться к той гнусной жизни, которую они мне создали! Какой глумящийся демон овладел моим рассудком настолько, что я все еще нахожу в ней какую-то прелесть и рву, стремясь насладиться ею, самые священные узы? О, настало время с этим покончить! С того дня, как я живу на свете, у меня была лишь одна поистине прекрасная, поистине чистая пора — когда я обладал тобою и обожал тебя. Она очистила меня от всех моих бесчестных поступков, и мне надлежало оставаться в шале и быть погребенным под снегом; я умер бы, примирившись с тобой, с богом и с самим собою, тогда как сейчас я погиб и в твоих и в моих собственных глазах. Жюльетта, Жюльетта! Пощади меня, прости! Я чувствую, что сердце мое разорвется, если ты уедешь. Я еще молод, я хочу жить, я хочу быть счастлив, а счастлив я буду только с тобою. Неужто ты способна казнить за богохульство, что вырвалось у пьяного? Неужто ты этому веришь, можешь поверить? О, как я страдаю, как я страдал эти две недели! У меня есть тайны, от которых горит все мое нутро; если бы я мог тебе их поведать. Но ты никогда не смогла бы выслушать их до конца.