Волк в бабушкиной одежде - Дар Фредерик - Страница 3

– Действительно, – допускает Его Круглячество, – случай не банальный.

И он делает новый вывод, приподнимающий краешек завесы. Вывод настолько простой, что никто до него еще не додумался.

– Это определенно ошибка. Где-то есть другой шапокляк, у которого такой же блайзер, отсюда и конфузия.

Я тотчас же погружаюсь в многоэтажные размышления.

– О чем замечтался, о смерти Людовика XVI? – дурачится Пузырище.

– Это было второе французское Берюрлоо, – соглашаюсь я. – Протяни мне ногу помощи, Толстяк.

Но Толститель энергично трясет котлом, который прекрасно сгодился бы на холодец.

– Дудки! Я в отпуске отныне и впредь. Если это приказ, ты можешь засунуть его в футляр от термометра; но если ты просишь не в службу, а в дружбу, то это все меняет.

Я тычу раздраженным пальцем в направлении двери.

– На место, в конуру! – возглашаю я. – Исчезни из видимости, которую ты уже достаточно изгваздал. И застегни гульфик, прохожие не знают, что ты идешь от врача!

Берю выходит, пожимая плечами, сопя и пыхтя, говоря, что он облегчил бы свой пузырь на мою особу, застегивая штаны и хлопая дверью.

Мой умелый указательный палец страничит ежегодный справофон на букву "ф". Живость, точность, нежность являются принципиальными качествами поименованного пальца, впечатляющими, в частности, заблудившегося путешественника, которому он указывает верную дорогу, и одинокую даму в кинозале, где показывают фильм новой волны (для души).

Любопытная вещь, я не нахожу ни единого Фуасса в этом сверхтщательном издании, куда помещены краткие жизнеописания моих сограждан, то есть их имена, адреса, профессии и номера телефонов. Затем я набрасываюсь на женевский ежегодник и посвящаю себя исключительно городку-очаровашке Воскрессону, который и воскресает в толстотоме в единственно-неповторимом одиночестве. Там я не нахожу никого, кроме моего Фуасса. Он, этот гражданин, решительно существует в единственном экземпляре. Я, стало быть, в сильном замешательстве. Звоню рыжему из лабо и прошу его спуститься. Вот я как-то незаметно и вцепился в эту косточку, ребята. И вы меня знаете, когда очаровательный Сан-А захвачен тайной, он не перестает прояснять ее.

Явление Манье. В своем белом халате он похож на зажженную свечку. Шевелюра рдеет и конопушки пламенеют. Я же сам только дерьмею.

Второй раз за последние десять минут я рассказываю Манье фуассиную историю. Он открывает глаза шире витражей сартрского собора.

– По-тря-са-юще! – резюмирует он.

– Признайся, вот уж необычное дельце!

– А вы уже рассказали Старику?

– Нет, я сейчас загружен работой, и он наверняка перепасует это в другой отдел.

– По правде говоря, это нельзя еще назвать делом, – уточняет Манье. – Никакого правонарушения еще не произошло. В конце концов, позволяется же делать подарки своим современникам, даже подарки стоимостью в четырнадцать миллионов.

Какое-то время мы вглядываемся друг другу в глаза, как два окулиста, взаимно и одновременно ищущие повреждения радужной оболочки, затем я пододвигаю технарю обертки и банкштексы.

– Вот единственные документы, Манье, которыми я располагаю. Не думаю, что они нам что-то прояснят, тем не менее исследуй-ка их, кто его знает.

Затем, поскольку день угасает, а мой голод разгорается, я пожимаю поварешку рыжего и спускаюсь.

Перед входом в наш большой Сарай столпотворение. Смех, крики, восклицания, проклятия, апелляции, брань и лай. Я пробиваюсь сквозь толпу и обнаруживаю Храбреца Берю в одной из тех экстравагантных ситуаций, на которые он мастер. Он держит на поводке превосходного сенбернара, желая запихнуть того в такси. Но зверюга отказывается и в доказательство тщательно опрыскивает кузов тачки. Он, наверное, напился пива и не облегчался часов восемь, ибо никак не закончит. Шофер, русский недобитый белогвардеец, протестует и отказывается от такой сногсшибательной клиентуры.

Берюрье доказывает ему с применением соответствующей терминологии, что собаки имеют право ездить в такси. Князь Такссупов отвечает, что собаки-то может быть, но не телята. Естественно, Берюрье угощает его "сам телок"; услыша это, шофер вылезает и производит штрафной удар а-ля Копа по вертлюгу псины, которая, забыв о своем предназначении спасателя людей, вцепляется ему в штаны. Русский требует полицию. Берюрье немедленно удовлетворяет его просьбу, предъявляя свое удостоверение.

Пес возобновляет полив машины, которая с этой стороны стала чистехонькой. Четырнадцать человек помирают со смеху. Тут уж я вмешиваюсь:

– Что за цирк, Толстяк? Ты что, готовишь номер для юбилейного концерта самодеятельности?

– Хочу вернуться домой, вот и все, – мечет громы и молнии Здоровяк.

– С этим мамонтом?

– Ты не узнаешь его?

Я рассматриваю сенбернара и качаю головой.

– Нет, а разве это кто-то из домашних?

– Это же Сара-Бернар, которую привезли из Швейцарии три года назад, помнишь?!

– Я думал, что ты от нее уже избавился.

– Я подарил ее племяннику, но у него только что появился ребенок, и Сара-Бернар поссорилась с малышом. Я вынужден был забрать ее обратно. Только не знаю, как вернуться к себе. Эта зверюга не хочет путешествовать в закрытой машине.

– Она как королева Англии: ей нужно открытое ландо. Пока мы дискутируем, таксист спасается, не требуя платы за ожидание и не предъявляя рекламации.

– У меня "МГ-кабриолет", если ты сможешь держать ее на коленях, я тебя подброшу.

Здоровяк благодарно вопит. Мы составляем команду, достойную возбудить интерес публики. Вообразите маленький открытый автомобиль с Толстителем внутри, что уже само по себе притягательно, держащим на коленях ненормально габаритную псину, похожую на Бисмарка. Можно участвовать в конкурсе парижского Автосалона на самый элегантный автомобиль и точно попасть в призеры.

Глава вторая

Прикончив десерт, я вдруг подумал, что старина Пино не связался со мной, как было условлено. Я, стало быть, решил протелефонить ему сам, как говорится, лично, и пока моя храбрая женоматерь Фелиция прибирает на столе, я набираю номер Ископаемого. Занудный голос мамы Пинюш щекочет мои слуховые каналы.

– Ваш старичок дома? – спрашиваю я, последовательно затем отказываясь подтвердить, что это я, и прийти пообедать.

– Я жду его, – отзывается хранительница очага, – он еще не пришел.

– Как только явится, скажите, чтобы позвонил мне домой.

– Непременно.

Кладу трубку, тут слышится тихий катаральный кашель, и я вижу вползающего Пинюша. Он преодолевает крыльцо, вытирает с научной тщательностью подошвы о соломячок, украшенный моими гербами, и снимает свое ашаровское старье для почтительного приветствия маман.

– Пришел поговорить, – предупреждает он, – не мог позвонить, потому что после нашего визита у Фуасса случился острый приступ астмы и я должен был доставить его сначала к врачу, а потом домой.

Фелиция забеспокоилась:

– Так вы не обедали, господин Пино?

Пино отвечает, что нет, но может потерпеть, потому что у него почти нет аппетита. В их семье это наследственное. У них деликатные желудки. Впрочем, его дед умер как раз от рака именно этого органа, и если бы его отец не был сражен испанкой, он тоже должен был погибнуть от болезни желудка.

Тем не менее он, в конце концов, согласился на остаток тунца с салатом, порцию телячьего рагу, кусочек горгоньзольского сыра и остаток десерта.

Насыщаясь калориями, он рассказывает о клиенте.

Пинюшет втайне от нашего молодца навел о нем справки, и узнанное подтверждает мое впечатление. Фуасса вел обычное существование. Сын владельца гостиницы, после службы в армии продолжил дело отца. Женился, спустя пять лет овдовел, не продолжив род, и жил уже лет двадцать внутри своего гостиничного мирка, опрокидывая кое-кого из горничных, когда этого требовала натура. Потом однажды продал гостиницу и ушел в отставку, взяв в домоправительницы кассиршу, которую уж много лет использовал для всех нужд.