Смертельная игра - Дар Фредерик - Страница 4

Я видел достаточно жмуриков за время моей собачьей карьеры и всегда оставался спокоен, но трупы хорошеньких девочек, должен вам признаться, меня очень огорчают. Мне кажется, что калечат саму природу, в этом я эстет от искусства, как бы сказал один из моих друзей, которого принимали за экспонат в музее Шампиньоль.

Малышка Клер была такой юной!

"Что остается от наших двадцати лет”, — пел Шарль Трене! Из ее годиков не вернуть ни одного.

Ее очки, которые так соблазняли меня, лежат в кровавом месиве.

Ужасно смотреть на ее тело, расчлененное, изрубленное, раздробленное.

Бедное дитя.

Спасательная команда прибывает. Берю сипит, как тюлень, который только что крупно выиграл в национальную лотюрень.

— Это она? — удается ему прошептать.

— Да.

— Что тут случилось? — беспокоится начальник поезда.

— Разве не видно?

— Эта особа упала?

— Слегка, и, наверное, ушиблась.

— Она была с вами?

— Просто она ехала со мной в одном купе. Я плету ему историю о том, как тот тип дернул через мою щиколотку щеколду стоп-крана.

— Она носила очки, — говорю я. — Похоже, что она собиралась в туалет и ошиблась дверью.

— Значит, это не самоубийство?

— Конечно, нет. Перед тем как выйти из купе, она взяла косметичку из чемодана…

Действительно, а что случилось с упомянутой косметичкой? Я напрасно верчу головой, ее нигде нет. Может, она упала на рельсы раньше моей подружки?

Я продолжаю движение. Через несколько метров железнодорожные пути проходят под дорогой. Образуется короткий туннель, с обеих сторон которого выбиты ниши, предназначенные для дорожных рабочих.

Толстый, который присоединился ко мне, спрашивает, что я ищу, я говорю ему о пропаже косметички. Мы обследуем еще двести метров путей: ноль, нет больше косметички, как нет монет в Министерстве финансов.

Она испарилась.

— Стой, глянь, что я нашел! — говорит Берю, наклоняясь. Он показывает мне мужскую перчатку из безусого пекари. Совсем новенькую перчатку. Эта вещь лежала не на рельсах, а перед одной из ниш, выдолбленных в бетонированной арматуре автодорожного моста.

Задумчивый, я засовываю ее поглубже в карман. Мы снова присоединяемся к группе пассажиров. Начальник поезда ушел за брезентом, чтобы прикрыть труп маленькой Клер.

— У тебя расстроенный вид! — говорит Толстый.

— Есть от чего, а?

— Думаешь?

Сам он всегда хватает удачу за хвост, потому что так ее легче таскать за собой.

Берю сохраняет расположение духа независимо от того, что перед ним — растерзанный труп малышки или антрекот из торговки вином.

Чихал он на свою судьбу двуногого смертного. Не принимайте это за философскую черту. К тому же философия — это искусство усложнять себе жизнь в поисках ее простоты. На самом деле настоящая философия — это глупость. С этой точки зрения Толстый — законченный философ; он может видеть насквозь…

— Я знаю, что у тебя в башке, Сан-А, — объявляет он, а его хитрый видон напоминает деревенский чугунок.

— Неужели?

— Да. Ты говоришь себе, что малышку сбросили с поезда, так? Ты не веришь в ее идиотское падение?

— Что-то в этом роде.

— И ты прав, — допускает Пухлый, — потому что, скажу тебе, среди бела дня, даже если ты так близорук, что говоришь генералу: “Добрый день, мадемуазель”, невозможно принять дверь вагона за дверь сортира. Все равно видно, что она застеклена и сияет от солнца…

— Есть свидетель, — говорю я. — Мужик, который решил заняться тяжелой атлетикой со стоп-краном в моем купе.

— Почему в твоем? — настаивает Берю, который хоть и обладает низкочастотными мозгами, но в случае надобности умеет по крайней мере с ними обращаться.

Я поднимаю бровь.

А правда, почему в моем?

— Случайность, — говорю я все же. — Этот парень находился в коридоре напротив моей двери. Он влетел в ближайшее купе, логично, а?

— Ладно, а ты уверен, что в ту минуту, когда малышка начала рубать щебенку, этот хрен стоял перед твоим купе?

Я свистаю наверх все мои воспоминания. Вымуштрованные, они являются и выстраиваются в ряд, как сказал бы Шарпини.

Да, пятидесятилетний как раз стоял в коридоре. В тот момент, когда Клер выходила, я заметил, что он курил сигарету около моей двери, и готов держать пари на что хотите и еще что-нибудь, что он не двинулся с места до того, как совершил набег на мои ходули.

— Я в этом уверен.

— Одно предположение, — говорит Толстомясый, — а может, кто-то другой отправил девушку подышать свежим воздухом, а твой клиент в это время стоял на стреме?

— Определенно, — вздыхаю я, — он тебе не нравится. Зачем ему было дергать стоп-кран в таком случае? Ему достаточно было промолчать…

Берю застегивает последнюю оставшуюся в живых пуговицу на штанах, которые расстегнулись во время его шального перехода.

— Сегодня утром, дружище, тебя просто разыграли! Пошевели мозгами: если бы девочка исчезла и ее останки нашли потом, следствие могло принять гипотезу убийства. Тогда как здесь какой-то придурок, который все время был у тебя на глазах, заявляется и орет, что он только что стал свидетелем несчастного случая, у тебя нет оснований не верить ему. И все решают, что это был несчастный случай!

Я останавливаюсь. Мы стоим рядом с почтовым вагоном, в котором оба пететиста закусывают в полной безмятежности.

— Что там за шум? — спрашивает один из них, рот которого набит колбасятиной.

— Мой тебе совет, прежде чем идти туда глазеть, набей как следует брюхо, — говорит Берю, — иначе тебе понадобится бычья доза кисляка, чтобы вернуть аппетит.

— Послушай, Толстый, — бормочу я, — ты сегодня в ослепительной форме.

Тебя что, накачали витаминами? То, что ты мне выложил по поводу незнакомца, не так глупо… Пойдем возьмем интервью у этого мсье.

Воспоминания о “Мерседесе”, который среди бела дня подавал сигналы фарами, заставляют меня поверить в то, что своим нюхом Берю верно почуял дичь. Эта деталь, как и национальный заем, не лишена интереса.

Я влезаю в свой вагон и впустую меряю его шагами во всю длину, так и не найдя моего пятидесятилетнего. Я пробегаю через весь состав, потом вдоль насыпи, где группы пассажиров обсуждают случившееся: ни шиша.