Солдаты, которых предали - Вельц Гельмут - Страница 63

28 января для «разнообразия» снова танковая тревога. Выскакиваю с Тони на большую улицу. От русла Царицы один за другим взбираются вверх два Т-34 метрах в двухстах от многоэтажного здания. Если они будут двигаться тем же курсом, они неминуемо выйдут прямо на нашу гаубицу. Своими четырьмя снарядами она могла бы поразить оба. Спешу вправо. Гаубица еще стоит там, но одинокая, брошенная, канониров нет. Зову. Тони забегает в близлежащий блиндаж. Их не найти. Вот так сюрприз! Наверняка перебежали к русским. Перед нами уже грохочет. Первый танк уже в каких-нибудь метрах тридцати, второй не отстает от него. Оба ведут огонь с ходу. Я вижу, как падают двое солдат, выбежавших из дома напротив. Танки в быстром темпе без единого выстрела с нашей стороны (откуда им взяться, если даже зениток здесь нет?) приближаются к улице. Мгновенная остановка, поворот – и вот танк устремляется в направлении железнодорожной насыпи, к путепроводу. Теперь очередь второго. Он явно заметил нас, потому что выпускает по нас несколько пулеметных очередей. Мы не можем связываться с ним и должны скрыться. На худой конец нам останется только одно средство обороны: белый платок и еще уцелевшие руки, поднятые вверх в знак сдачи в плен. Не правильнее ли поступили перебежавшие канониры?

29 января наступает то, чего я ждал уже два дня. 14-й танковый корпус капитулирует. Как только я узнаю об этом, мчусь к железнодорожной насыпи, за мной – Глок, Тони и Байсман, за ними спешит командир зенитной батареи. Местность по ту сторону путепровода, до сих пор безлюдная, теперь оживляется. Из всех ям и подвалов, из окон и дверей появляются солдаты. Они поднимаются из-за каждого снежного вала. Образуются группы, большие и маленькие толпы, они сносят в одно место карабины, пистолеты, пулеметы, упаковывают свои пожитки, некоторые солдаты хлопают друг друга по плечу или жмут друг другу руки. А победители расхаживают между ними в своих полушубках и ватниках с наискось висящими на груди автоматами или же взятыми наизготовку. Формируются колонны. Вот все построились по четыре в ряд. Здесь перемешалось все на свете: пехота, танкисты, авиация, разные чины, шинели и маскхалаты, солдаты старые и молодые, высокие и низкие, выпрямившиеся и согнувшиеся, без вещей и с ранцами на спине, каски, пилотки и фуражки.

Вдруг издалека раздаются шесть выстрелов. Там, в построившихся ротах, падает несколько солдат. Какое безумное ослепление! Немцы стреляют в немцев! Только потому, что есть приказ открывать огонь по перебежчикам! Посылаю Глока немедленно прекратить это убийство. Сейчас я сознательно действую вопреки приказу, мешаю его выполнению, а минуту спустя отдаю распоряжения, продиктованные духом того же самого приказа! Я больше сам не понимаю, что делаю. Но наверно, не только я один. Поражению и капитуляции нас в вермахте еще не обучили ни на плацах, ни на ящиках с песком.

Теперь справа у нас повисший в воздухе фланг, нам необходимо оборудовать отсечную позицию. С военной точки зрения это ясно, но с нашими силами невыполнимо. Надо взять одно отделение у зенитной батареи и повернуть у насыпи фронтом на запад. Больше никаких сил в моем распоряжении нет. А все, что выходит за эти рамки, дело командования армией. Пусть теперь оно действует само – так или эдак.

Мы уже заранее знаем решение, которое примут там, наверху: сражаться дальше, удерживать новую позицию любой ценой. Майор Добберкау, командир батальона полка Роске (вернее, полка, которым командовал Роске, так как тот занял должность Гартмана и только что произведен в чин генерала), получил от командования армии приказ занять новую линию фронта вдоль железнодорожной насыпи. Там обороняются только несколько больных и еще немного солдат, которых из-за отсутствия места не взяли в лазарет. Остальных майору придется самому разыскивать по подвалам. У нас с пополнением, которое необходимо для удержания наших позиций, дело тоже не лучше. Нам тоже указывают на необходимость использовать какие-то неохваченные людские резервы.

Около полудня я вместе с Ленцем спускаюсь в первый позади лежащий подвал. Вытянутое здание находится метрах в пятидесяти сзади нас. Гробовая тишина царит здесь, внизу, и все-таки тут должны быть люди. Распахиваю дверь. Светлое помещение. Лежащий снаружи снег через грязные оконные стекла отбрасывает отсвет на несколько десятков человек, спящих на полу в своих серых свитерах или же в расстегнутых мундирах. Солома, неструганые доски и снятые с петель двери служат им постелями. По оторванному и держащемуся только на одной пуговице погону опознаю среди них лейтенанта на вид лет тридцати. Немытый, на лицо падают светлые пряди, волосы над отмороженными ушами в диком беспорядке. Он приподнимается на локте.

– Что вы здесь делаете? – спрашиваю я.

Сначала он ничего не отвечает. Его полуоткрытые, устремленные на меня глаза смотрят тупо. Вместо ответа он поворачивается ко мне правым плечом: вместо руки обрубок, рукав свитера пуст. Калека. На свои вопросы я узнаю: ему двадцать лет, вот уже четыре дня он находится здесь, внизу, и с тех пор ел только один раз. Это было в последнюю ночь: двое солдат нашли сброшенное продовольствие и притащили сюда. Колбасу, хлеб и консервы сейчас же разделили и тут же съели. Ни один человек о них не заботится. Все солдаты здесь раненые.

В соседнем помещении абсолютно то же самое. Мне отвечают безумным смехом, сдержанной яростью, взрывами гнева или вообще не отвечают в зависимости от состояния и темперамента. Здесь нет никого, у кого не было бы хоть одной раны, из-за которой в нормальной обстановке его отправили бы в госпиталь.

– А этот, вон там? – указываю я на одного неподвижно лежащего солдата.

– Умер еще вчера.

Говорящий смотрит на меня так, как будто это само собой разумеется – лежать на трупах товарищей.

Так вот он, наш запасной полк, вот он, неисчерпаемый резерв 6-й армии! Эти солдаты тоже когда-то шагали вместе с нами в строю, сражались вместе с нами. У них не осталось теперь ни здоровья, ни человеческого достоинства. И я должен манить их на передовую обещанием горячего супа только затем, чтобы они побыстрее нашли свой конец, а сами мы отсрочили, может быть, на день свою неминуемую гибель!

Во второй половине дня я направляю донесение о недостаче людей и прошу подкрепления. Оно необходимо крайне срочно, так как новая линия фронта все еще не закреплена. Возможно, рано утром последует крупная русская атака с запада, и этот фланговый удар опрокинет нас. Поэтому я высылаю разведгруппу из шести человек. Хочу знать, что происходит справа от меня.

Но прежде чем я узнаю это, суровая действительность срывает все намерения и комбинации. Неожиданно перед соседним зданием, где еще недавно находился командный пункт Вульца, появляются шесть Т-34. Два занимают позицию по углам, а два въезжают во двор. Сидящая на них пехота спрыгивает, и танковые пушки уже бьют по развалившейся стене, так что снаряды рвутся по другую ее сторону.

Один эпизод еще больше затягивает закономерный ход событий. У въезда во двор появляется Вульц со своим штабом из пяти человек. У каждого в руках карабин, у каждого по одной обойме. Тридцать выстрелов сделаны быстро. С непокрытой головой и так же спокойно, как появился, генерал вновь исчезает в здании, остальные за ним. Никто не может даже пальцем пошевельнуть ради спасения командующего нашим южным фронтом, так как русские танки не дают двинуться. Наконец стрельба в непосредственной близи стихает, двое русских идут вслед за Вульцем и через несколько минут выводят его на улицу. Ему указывают место на броне танка, кладут и его багаж. Затем вся танковая колонна гуськом уходит на запад.

Из этого мы сделали для себя вывод: устраивать КП прямо на улице слишком заметно. Поэтому мы у перемещаем свой КП. Располагаемся в огромном здании с двумя флигелями – это так называемый Охотничий парк. Здесь я, хотя и с большим запозданием, получаю донесение от высланной разведгруппы.