Солдаты, которых предали - Вельц Гельмут - Страница 39

В промежутках между пулеметными очередями пощелкивают автоматы. Сполохи и затухание – это дышит фронт. Временами ледяной воздух сотрясается от разрывов тяжелых снарядов. То нарастающий, то затихающий гул выдает кружащиеся над нами самолеты. Наискосок, в направлении аэродрома, повисают в воздухе парашюты светящихся авиационных бомб, вот еще одна, вторая, третья. Они горят в небе, как факелы, озаряя молочно-желтым светом снежную равнину. У Татарского вала вдруг вспыхивают автомобильные фары, несмотря на усиливающийся артобстрел и одиночные бомбы. Это, верно, сбившийся с дороги грузовик ищет наезженный след. В той же стороне, только тысячами километров дальше, лежит Германия…

Неожиданно из темноты возникает чья-то тень.

– Штабс-фельдфебель Люк по вашему приказанию явился!

– Добрый вечер. Люк! Хотел узнать, сколько у нас в распоряжении проволочных спиралей.

– Семьдесят, господин капитан. Люди поработали на совесть.

– Хорошо. Сегодня в 20.00 пятьдесят штук заберет у Белых домов полк Айхлера, Распорядитесь о необходимом!

– Яволь, господин капитан!

Он в нерешительности стоит, не уходит.

– У меня один вопрос.

– Выкладывайте!

– Как насчет деблокады. господин капитан? Все тот же вопрос. Что я могу ответить! Если бы командование армии хоть сочло нужным проинформировать пас! А то, что думаю я сам, сказать ему не могу.

– Ну, знаете ли, Люк, на этот вопрос и я вам не отвечу. Вы ведь сами знаете, как долго длится сосредоточение и развертывание целой армия. У русских теперь такая сила, что половинчатых мер предпринимать нельзя. Вот все и идет медленнее. Если верить последним сообщениям, Гот уже на подходе. Но не верьте всему, что говорится, Люк! От этого одни разочарования только.

– Да ведь я не ребенок, господин капитан! Только уж очень в глупом положении оказываешься. Ничего толкового людям сказать не можешь, когда они спрашивают.

Он прав, этот штабс-фельдфебель Люк! Но ничем помочь ему не могу. Штаб дивизии играет в молчанку. Обещаний предостаточно, на красивые слова не скупятся. А вот дела, непреложные факты заставляют себя долго ждать. На слухи же и разговоры полагаться нельзя.

Прощаюсь с Люком. Сбиваю каблуками снег с сапог и, потирая замерзшие руки, спускаюсь в блиндаж.

– Яволь, господин генерал… яволь… яволь! – Мой адъютант кладет трубку на рычаг.

– Что такое?

Звонил генерал. Нам подчинены две роты румын. Командиры прибудут завтра утром. Кроме того, нам немедленно передают роту пекарей. Она должна приступить к оборудованию запасной позиции вдоль железнодорожной линии.

Запасная позиция – для меня эти слова новые. К тому же пекаря! Пусть бы лучше пекли хлеб и еще раз хлеб! Он нам нужен. Но Бергер просвещает меня: у дивизии нет больше муки. Вот рота пекарей и стала безработной, теперь ее можно использовать для земляных работ. Раз, два – марш строить запасную линию обороны в тылу!

– А как обстоит дело с шанцевым инструментом? Тут тестомешалки не годятся. Это вы генералу сказали?

– Шанцевый инструмент пекаря захватят с собой.

– Прекрасно, сообщите командиру роты: роте прибыть завтра к семи утра в точку пересечения дороги на Разгуляевку и Белые дома с железнодорожной линией. Командование пусть примет Рембольд. После ужина пусть доложит мне о ходе работ. Затем позвоните Айхлеру. В 20.00 его люди могут забрать у Белых домов пятьдесят проволочных спиралей.

– Яволь, господин капитан!

Иду в соседнее помещение. На столе поступившие сегодня бумаги. Быстро просматриваю. Новые обозначения целей, инструкция о порядке представления к чинам, выделение нам орденов, приказы о дальнейшем прочесывании тыловых служб, о сокращении норм выдачи продовольствия, два письма. Но и сегодня нет самого главного сообщения. Где спасительные слова: «операция по деблокированию развивается успешно, русские отступают перед немецким танковым валом. Гот – в десяти километрах от Сталинграда»? Да, медленно, очень медленно продвигаются вперед войска, идущие из направления Ростова! Спасательный круг, брошенный нам, кажется, слишком легок, чтобы долететь до нас. Недолго осталось ждать нашего последнего крика о помощи. А потом утопающий Паулюс исчезнет в волнах. И вместе с ним вся армия. Самые красивые соломинки не в состоянии удержать на поверхности бушующего моря сотни тысяч людей. Никакие обещания и радиограммы нам не помогут.

Со злостью отодвигаю стопку бумаг в сторону. Прислонившись к дощатой стене, принимаюсь за письма. Одно от жены. Почерк на втором конверте мне незнаком. Смотрю адрес отправителя: господин Киль, город Бланкенштейн. Ага, отец моего друга Вольфганга! Разрываю конверт, читаю. Старик вспоминает о своем убитом сыне. Передо мной снова возникает образ обер-лейтенанта Вольфганга Киля. Пуля в голову оборвала его жизнь под Серафимовичем. Впервые Вольфганг сробел здесь перед поставленной ему задачей. Вечером накануне атаки он пришел ко мне и честно признался, что с большой неохотой идет на эту операцию. Как будто предчувствовал. Знай об этом отец, горе его было бы еще больше. А узнай он вдобавок, что практически вся рота сына полегла там, продолжал бы он гордиться им? Или ужаснулся бы еще сильнее? Но Киль хоть действительно погиб от пули в голову, и мне не надо было ничего придумывать. А как часто приходится писать о пуле в голову или в сердце, о мгновенной смерти только для того, чтобы утешить родных. Отец Киля действительно может быть спокоен: его сын погиб без мучений. Погиб за несколько поросших кустарником квадратных метров на Дону.

Все меньше и меньше тех, с кем я начинал войну. Новые солдаты пришли на их место, плохие и хорошие. Вот Рембольд и Фетцер – они из той же породы, что и Киль. Хоть бы и их не убило так быстро. Но здесь, в Сталинграде, для каждого рано или поздно наступит такой момент, когда уже больше не уйти от смерти. Сегодня для одного, завтра для другого, послезавтра, может, и для меня. Вот почему мне хочется посидеть одному, а мысли мои все чаще и чаще устремляются туда, домой. И тогда на меня наваливаются все те вопросы, которые отступают днем под натиском приказов, забот, атак и донесений. Для чего, собственно, жил я до сих пор? Кому принесла хоть какую-нибудь пользу моя жизнь? За всякими отговорками, за всеми этими «если бы, да кабы» не скроешься. Важно только то, что было и есть. Не могу же я сказать себе, что жизнь моя – ошибка, дурная шутка, которую не следует принимать всерьез. Нет, я должен оседлать жизнь, исполнить свое предназначение.

Но война заняла в моей жизни слишком много места. И если бессмысленна она, эта война, то, значит, бесцельно прожиты и все оставшиеся позади годы. Больше того: это значит, что я сел не на тот корабль, а капитан – самозванец. А я как офицер помогаю ему потопить всю команду!

Как вдумаешься во все это, голова кругом идет…

На следующее утро передо мной стоят два джентльмена в высоких зимних румынских шапках. Это командиры двух подчиненных мне румынских рот. Их окутывает целое облако одеколона. Несмотря на свои усы, выглядят они довольно бабисто. Черты их загорелых лиц с пухлыми бритыми щеками расплывчаты. Мундиры аккуратненькие и напоминают не то о зимнем спорте, не то о файф-о-клоке или Пикадилли: покрой безупречен, сидят как влитые, сразу видно, что шили их модные бухарестские портные. Поверх мундиров овчинные шубы. После того как в большой излучине Дона я видел деморализованные, бегущие румынские части, их вид меня поражает. Такого упитанного и хорошо одетого подкрепления я никак не ожидал. Так, значит, две роты. В каждой по 120 человек. Одно только мне непонятно – заявление обоих офицеров, что их подразделения ввиду плохого питания и истощения небоеспособны. Судя по командирам, что-то не похоже, надо взглянуть на солдат самому. Прежде всего необходимо указать им район размещения овраг, тянущийся от «Цветочного горшка» к Белым домам. Бергер покажет им. Отдав приказ на вторую половину дня и пообещав захватить с собой своего батальонного врача для оказания помощи раненым и больным, заканчиваю разговор с обоими ротными.