Второго Рима день последний (ЛП) - Валтари Мика - Страница 64

Но голос Нотараса звучал искренне, когда он продолжил:

– Проклятый латинский дурак. Или ты не знаешь, что кесарь перед самой осадой обещал Лемнос королю Каталонии в обмен на корабли с полками солдат? Никакие корабли не появились, но каталонцы уже давно заняли остров. Если ты уцелеешь в этой войне, тебе придётся вести ещё одну за Лемнос.

Тело Джустиниани стали сотрясать судороги. Он разразился жутким смехом.

– Греки есть и всегда останутся греками!– крикнул он, тяжело дыша. – Ты готов целовать крест в подтверждение своих слов?

Нотарас вытащил меч и поцеловал перекрестие рукояти.

Как правдой есть то, что бог каждому из нас воздаст по делам его, так правда и то, что кесарь Константин золотой буллой подтвердил принадлежность Лемноса каталонцам. Ты достоин шутовского колпака, Гиовани Джустиниани, а не короны князя.

Отравленная стрела не могла бы поразить сердце мужчины в момент более ответственный, чем этот. Нотарас сел на коня и, довольный, отъехал.

Я подошёл к Джустиниани. Увидев меня, он, как бы ища опоры, положил руку мне на плечо и сказал:

– Обман и измена всегда живут среди людей. Наверно, и моё собственное сердце не совсем свободно от обмана. Я сражался больше для Генуи, чем для кесаря. Но сейчас присягаю, что буду сражаться до конца, до последней надежды, для моей собственной бессмертной славы. Чтобы обо мне и моём родном городе люди помнили, пока хоть один камень останется от стен Константинополя.

Слёзы обиды текли у него из глаз. Он часто крестился и молился:

– Боже, смилуйся надо мной, бедным грешником и, если такова воля твоя, отдай этот город лучше туркам, чем венецианцам. Пусть черви уничтожат доски на их кораблях. Пусть шторм в клочья порвёт их паруса. А греков я даже не хочу проклинать. Пусть ими займутся турки.

После такой молитвы, он приказал своим людям снять пурпурный флаг кесаря и оставить только его собственное знамя, реющее над кучей глыб, в которую превратилась большая стена.

Ночь опять темна и костры турок пылают под низкими тучами. Не перестаю удивляться человеческому сердцу и миражу славы, которая заставляет даже такого огрубелого профессионального вояку как Джустиниани пренебрегать собственной корыстью и рисковать жизнью только ради неё. Если сам кесарь под давлением обстоятельств попытался купить городу помощь, нарушив данное слово, то Гюстининани без всякого ущерба для чести мог разорвать договор и отозвать своих людей на корабли. Султан одарил бы его бунчуками и почётными кафтанами, согласись он поступить на службу к туркам.

Значит, в человеке кроме эгоизма и тщеславия есть нечто более благородное. Может, и у Лукаша Нотараса не одна только жажда власти?

Мой слуга Мануэль пересчитывает свои деньги. Он беспокойно озирается и испытывает душевный разлад, потому что не знает где их спрятать от турок.

28 мая 1453.

Турки готовятся к штурму и в темноте слышен непрерывный шум: они подносят штурмовые лестницы, балки, маты и вязанки хвороста. Их костры зажглись на короткое время и погасли, когда султан дал войску несколько часов для отдыха перед штурмом.

Но как уснуть в такую ночь как эта? Сегодня из города прибыло множество добровольцев носить к выломам камни и землю. Поэтому Джустиниани тоже разрешил своим солдатам отдохнуть. В ближайшие сутки каждому придётся отдать все свои силы. Но как я мог спать на смертном одре моего города? Сегодня никто не жалел ни дерева, ни провиантов. Кесарь приказал опорожнить склады и разделить все запасы без остатка между защитниками.

Странное чувство, что эта ночь – та последняя, которую я ждал, будто вся моя жизнь была лишь приготовлением к ней. Я сам себя недостаточно хорошо знаю. Надеюсь сохранить мужество. Ведь смерть приходит через боль. Последние недели я видел много смертей.

Сегодня ночью я чувствую себя умиротворённым, спокойным, счастливым более чем когда-либо.

Наверно, странно чувствовать счастье в такую ночь как эта. Я не обвиняю и не осуждаю никого. Равнодушно смотрю, как венециане доверху загружают корабли добром кесаря. С безразличием гляжу на лодки, наполненные драгоценной мебелью, коврами, посудой. Не осуждаю богачей, знать и государственных мужей, которые за взятки в последнюю минуту покупают себе жизнь, заплатив за место для себя и своих близких на венецианских судах.

Каждый поступает по своей совести. И Лукаш Нотарас, и Джустиниани, и кесарь Константин, и Геннадиус.

Братья Гуччарди играют в кости, поют итальянские песни и потягивают вино в единственной ещё целой башне у ворот Харисиуса.

Вокруг такая красота, такое счастье, гармония, покой. Ещё никогда под моими пальцами бумага не была столь гладкой и чистой. Ещё никогда моё перо не скрипело так мелодично, скользя по ней. Ещё никогда я не видел, чтобы чернила отливали такой чернью. Кажется, все чувства обострились и теперь мои ощущения ярче и вернее, чем когда-либо прежде. Значит, именно так переживает приговорённый к смерти всю свою никчемную жизнь.

Почему я счастлив? Почему сегодня ночью я не боюсь смерти?

Ранним утром я прибыл к Джустиниани. Он всё ещё спал в своём каземате под большой стеной, хотя стена уже сотрясалась от первых в этот день орудийных выстрелов. Спал он в полном облачении, а рядом с ним лежал греческий юноша в новом блестящем панцире. Я подумал, что он один из тех знатных греков, которых кесарь обещал прислать Джустиниани для усиления. Эти молодые люди поклялись, что умрут у ворот св. Романа.

Юноша проснулся, сел, зевнул, протёр глаза грязными кулаками и пригладил взлохмаченные волосы. Бросил на меня высокомерный взгляд, и я подумал, что это один из сыновей Лукаша Нотараса. Он был похож на отца. Я почувствовал некоторую досаду за то доверие, которое оказал ему Джустиниани. Наши взгляды встретились. В ту же минуту проснулся Джустиниани и потянулся так, что затрещали суставы. Я спросил его с сарказмом:

– Ты, случайно, не поддался старому итальянскому греху, Джустиниани? Или в городе уже не осталось женщин, способных тебя развлечь?

Джустиниани взорвался смехом, растрепал юноше волосы и хлопнул его по спине:

– Вставай, лентяй, и займись своими обязанностями,– сказал он.

Юноша встал, косясь на меня, и пошёл к бочке с вином, наполнил кубок и подал его Джустиниани, опустившись на колено.

Я заметил с издёвкой:

– Этот молокосос не сможет даже заслонить тебе спину, когда дойдёт до дела. Он слишком слабый и щуплый и одет скорее для парада, чем для боя. Прогони его и позволь мне занять место рядом с тобой. Байлону в Блахернах я уже не нужен.

Джустиниани тряхнул бычьей головой и весело уставился на меня:

– Ты что, действительно слепой?– удивился он. – Не узнаёшь этого благородного юношу?

И я узнал её, увидел почётную цепь Джустиниани не её шее.

– Господи,– крикнул я, обомлев от волнения. – Это ты, Анна? Как ты здесь очутилась?

Джустиниани объяснил:

– Она пришла ещё вчера и попросилась под мою опеку. Стража впустила её, ведь на ней был мой знак. А что с ней делать, ты теперь решай сам.

Я подозрительно посмотрел на Джустиниани. Он отступил на шаг, трижды перекрестился и поклялся Христом, что вёл себя целомудренно, и его честь не позволила ему приблизиться к жене приятеля с порочными намерениями.

– Хотя искушение было велико,– добавил он со вздохом,– но я был слишком измучен недосыпом и боями, а также моей нелёгкой ответственностью, чтобы ещё думать о женщинах. Всему своё время.

Анна бесстыдно вмешалась:

– Теперь я понимаю француженку Жанну, которая надела брюки, чтобы чувствовать себя безопаснее среди солдат.

Она обняла меня за шею, поцеловала в щёки, прижалась головой к моей груди и сказала, едва сдерживая слёзы:

– Значит, я стала настолько безобразной, что ты меня даже не узнал? Мне пришлось постричь волосы, иначе я бы не смогла надеть шлем.

Она была в моих объятиях, была рядом. Её ненависть ко мне прошла.