Страницы прошлого - Бруштейн Александра Яковлевна - Страница 32

Еще удачнее, чем «Смерть Иоанна Грозного», оказался спектакль «Царь Федор Иоаннович». Говорить об исполнении роли Федора молодым актером И.И.Гедике мне теперь трудно,- ведь после этого я видела замечательную игру П.Н.Орленева, рядом с которой игра Гедике не могла не померкнуть, а позднее - И.М.Москвина, и этот образ навсегда заслонил передо мной даже Федора - Орленева. Все же я помню раннее впечатление от И.И.Гедике, игравшего искренно, мягко, правдиво. Царицу Ирину задушевно изображала В.Н.Пшесецкая. Когда Иван Петрович Шуйский говорил ей:

Царица- матушка! Ты на меня

Повеяла как будто тихим летом!

это впечатление разделял и зритель.

Годунова в «Царе Федоре» Добровольский играл еще лучше, чем в «Смерти Иоанна Грозного», здесь было больше возможностей в авторском материале.

Постановка трилогии Толстого была осуществлена очень тщательно, с необычной для Вильны щедростью. Были сшиты новые костюмы, написаны новые декорации.

Спектакли эти, несомненно, имели большое художественное значение. Постановка их была делом тем более рискованным, что зритель привык к совершенно иному репертуару, в котором основное ядро составляли обывательские пьески, попадались и наивные мелодрамы и даже откровенно-порнографические «Дама от Максима» и «Шампиньоль поневоле». Однако виленский зритель оказался выше того репертуара, которым его частенько потчевали: трилогию Толстого он принял с очень большим интересом.

По случаю столетия со дня рождения Пушкина театр показал Пушкинский спектакль. Театр отнесся к этому не казенно. Пушкинский спектакль получился настолько удачным, что его повторили несколько раз. В спектакле были показаны отрывки: сцена из «Русалки» (мельник - Ф.Норин, дочь - В.Пшесецкая, князь - Ю.Белгородский), сцена из «Скупого рыцаря» (барон - В.Неронов), последнее объяснение Татьяны с Онегиным (Татьяна - Е.Лермина, Онегин - Л.Добровольский), кроме того, были прочитаны письмо Татьяны (Н.Самариной) и стихотворение Лермонтова «На смерть Пушкина» (Е.Алексеевой). В этом спектакле всех лучше был В.Неронов - очень впечатляющий Скупой рыцарь, к тому же прекрасно читавший пушкинские стихи,- и Ф.Норин, отличный Мельник в «Русалке».

Довольно стройно сыграли спектакль «Мария Стюарт» Шиллера. Хорош был Добровольский в роли графа Лейстера. Что касается Е.Лерминой - Марии, то хотя роль значительно превосходила ее драматические возможности, ома играла с большой искренностью и увлеченностью, была очень красива; благодаря всему этому образ шотландской королевы получился достаточно трогательный.

Е.Лермина и В.Пшесецкая делили в тот сезон женское «премьерство» в труппе. Обе они были актрисы средней одаренности, но молодые, с серьезным и любовным отношением к своему делу. Лерминой всего лучше удавались комедийные, весело-кокетливые роли (например, в «Обществе поощрения скуки»), но, как это часто наблюдается, она тянулась к сильно драматическим, даже трагическим ролям, для которых у нее недоставало ни темперамента, ни голоса, ни дарования.

В следующем сезоне, 1899/1900 года, труппа Незлобина почти не изменилась, в нее вступило лишь несколько новых актеров. Среди них - А.Мурский, умный, тонкий и культурный актер.

В этом сезоне продолжалась борьба Незлобина и его театра за репертуар и за ансамбль. Сегодня, глядя на это уже глазами памяти, я вижу все достижения и срывы театра на этом пути. Из-за этой непрерывной смены удач и ошибок творческая жизнь виленского театра и в этом сезоне, так же, как и в двух предыдущих, была похожа на лечебную процедуру, именуемую шотландским душем: на зрителя попеременно воздействовали то горячей, взбадривающей струей хорошего спектакля, то леденяще-подавляющим потоком дурного, неудачного.

Неудачным спектаклем, показанным в самом начале сезона 1899/1900 года, была «Гроза» Островского. Лермина - Катерина была однообразна и однотонна. Она не фальшивила, не наигрывала, но не было в ней силы и страстности. А ведь Катерина сильно и страстно чувствует, сильно и страстно верует, она сильна в своих убеждениях и поступках. Она сильнее Кабанихи. В том и смысл «Грозы», что, несмотря на физическую гибель Катерины, моральная победа ее очевидна, как очевидно и то, что начался уже закат Кабаних и неотвратима гибель всего подлого и душного «темного царства».

Еще хуже были в этом спектакле Кабаниха и Дикой. Они не играли, а только читали текст своих ролей. Переигрывал, комикуя, Тихон. Скучным резонером казался Кулагин, не было в его словах наивной горячей убежденности, живой любви и ненависти. Единственным исключением на общем безрадостном фоне этого спектакля были Борис - Гедике и чудесная Варвара - Васильчикова, полная жизни, по-земному красивая, жадная до простых земных радостей.

Этих двух хороших исполнителей ролей второго плана было все же недостаточно для того, чтобы спасти спектакль.

Событием этого сезона были постановки «Отелло» и «Гамлета». «Отелло» мог, конечно, считаться удачей театра. Удача эта была обусловлена наличием в труппе актеров, подходящих для двух центральных ролей: Отелло и Яго. Для того чтобы понять заслугу Ф.Норина в роли Отелло, надо вспомнить, что в то время даже на столичных сценах актеры иногда прибегали в роли Отелло к внешним штампам ложноклассического театра: рычали, шипели, извивались змеей и прыгали, как тигры в клетке. Норин играл Отелло просто, искренно, не преувеличивал чувств, не форсировал голоса. Возможно, он был местами даже несколько бледнее, чем следовало бы, но все же он дал зрителю почувствовать главное: не только необузданные стихийные страсти Отелло, но и ум, талант этого человека, великое благородство его чувств и мыслей. Отелло - Норин волновал, вызывал в зрителях горячее сочувствие.

Однако особенно хорош в этом спектакле был А.Мурский - Яго. Он играл эту роль гораздо лучше, интереснее и богаче, чем многие прославленные гастролеры, как, например, Рафаил Адельгейм, о котором я буду говорить в следующей главе. Мурский не выпячивал в Яго демоническую злость, как это делали и делают очень многие. В монологах он не раскрывал себя перед зрителями до самого дна души, не обращался к залу с таким видом, словно говорил: «Ну, мы - одни. Разрешите представиться: я - подлец!» Нет, в этих монологах он разговаривал сам с собой, размышлял вслух, но явно даже самому себе говорил не все то, что думал. Это выражение неполной искренности усиливали чуть-чуть прищуренные веки, словно прикрывающие какие-то сокровенные мысли и чувства, и глубокая, хотя и не назойливая настороженность, ни на минуту не покидавшая Яго. О том, что Яго - человек злой, зритель догадывался сам, - Мурский этого не подчеркивал. Зритель постепенно понимал и причину, по которой Яго ненавидит Отелло. Провинности, которые может быть совершил Отелло в отношении Яго, настолько проблематичны, - это признает и сам Яго, - что не ими, конечно, объясняется мстительное зложелательство Яго к своему генералу. Есть, значит, и еще что-то, чего Яго не договаривает, как недоговаривает этого и сам Шекспир. Зрителю предоставляется делать любые угодные ему догадки. Самая правдоподобная из них та, что Отелло ни в чем не виновен перед Яго, а Яго просто завидует генералу Отелло. Яго - страстный завистник, снедаемый изнутри этим постыдным, злым чувством. Какой-то Отелло, выскочка, варвар, темнокожий и потому презренный, опередил по служебной лестнице его, Яго, дворянина, белокожего венецианца! Конечно, Отелло опередил его не случайно, а в силу своих военных дарований и талантов, и Яго, сам военный, конечно, понимает это. Тем хуже для Отелло: значит, дело не в случайной, слепой удаче, которая может уйти так же неожиданно, как пришла. Нет, эта удача Отелло - закономерна: он и дальше будет начальником, а Яго - только его подчиненным. Единственная возможность взять верх над Отелло - это уничтожить его, убрав одновременно с дороги и Кассио. Придя к такому решению, уже не так сложно осуществить его, в особенности для такого умного и бессовестного человека, каков Яго. Надо только осторожно, не грубо играть на слабостях и страстях Отелло, доверчивого, благородного, но легко воспламеняющегося и необузданного в гневе.