О головах - Ветемаа Энн - Страница 9

— Для молодежи у меня всегда время. Старая гвардия! Молодая гвардия! — Видимо, Свен Вооре сумел найти нужный подход, потому что лунообразное лицо Гнева Господня, красное, лиловое, бурое и так далее, пришло в движение. Дубленые складки и бугры получили непривычный приказ: «К улыбке перестройсь!» В этот самый миг Магнус Тээ вытягивает ноги и раздается скрип сапог, но Свену Вооре странным образом чудится, что этот звук издан нутром маэстро. Оба гвардейца умолкают, и, если поглядеть на них со стороны, можно вообразить, будто они весьма растроганы.

— По правде говоря, я отважился побеспокоить вас затем, чтобы попросить совета… Я только что вернулся из Москвы …

— Москва! — грянул тов. М. Тээ.

— Так точно. Я только что прибыл из красавицы Москвы. (Звучит совсем как предложение — пример из учебника грамматики.) Теперь передо мной встала проблема… — Свен опускает взгляд и застенчиво улыбается. — Профессор Тоонельт предложил мне спроектировать пьедестал для монумента Айна Саармы… И я согласился, хотя и не знаю, следовало ли…

— Айн Саарма — молодой скульптор, — откликается маэстро с сердечностью робота.

— Так точно. Молодой скульптор, талантливый скульптор, но… (глотает слюну) я посмотрел его прежние работы и мне показалось, что… что в них много спорного.

— Много спорного! — радостно повторяет Магнус Тээ. В его глазах вспыхивает огонек нескрываемого удовольствия, но огонек тут же гаснет, уступив место педагогической озабоченности старшего товарища.

— Мне кажется, что в скульптурах Саармы мало жизнеутверждающего, мало оптимизма, полета и юношеского дерзания. Монумент — это высокий жанр, монументы живут тысячелетиями и являются достоянием народа. Монумент — это идеологическое оружие, а я не уверен, что Айн Саарма вполне созрел для подобной задачи… Видимо, у нас с ним расходятся взгляды на цели искусства… Вот почему я и хотел спросить вас, правильно ли я поступил…

«Высокий жанр», «идеологическое оружие», «вполне созрел» — все это подействовало на товарища Тээ как тонизирующие инъекции. Он подходит к шкафу и, порывшись в нем, достает и ставит на стол тарелку с печеньем. «Наверняка у него привкус нафталина», — думает Вооре, но берет все же одно печеньице и осторожно его надкусывает. Нет, вполне приличное и даже рассыпчатое песочное печенье.

Свен Вооре жует и с удивлением констатирует, что Магнус Тээ наблюдает за ним едва ли не отеческим взглядом. Ну так ради бога! Свен берет и второе, и третье, и четвертое печенье, рассеянно прислушиваясь к речам Магнуса Тээ. Внезапно он замечает, что в ход пошли и глаголы. Поначалу их совсем мало, и жаждущие фразы тотчас впитывают их, как иссушенная земля дождевые капли, но постепенно дубленая речь Магнуса Тээ становится все живее. «Лишь тогда садами могут стать пески…» — вспоминается Свену строка из какой-то популярной песенки. За этим «преобразованием природы» так интересно следить, что Свен не столько слушает собеседника, сколько любуется им. Тем не менее до него все-таки доходит, что Магнус Тээ довольно страстно ораторствует о своих годах учения на рабфаке.

«До чего же все-таки просто иметь дело с такими вот магнусами, — размышляет Свен Вооре. — Вообще-то он, видимо, и человек неплохой, и не очковтиратель какой-нибудь, и уж вовсе не эгоист. Но вот его дела: исключения, выговора… И тут вдруг молодая гвардия понимает, что Магнус Тээ просто-напросто прилежный, но состарившийся садовник: он удобряет клумбы и старательно выпалывает сорняки, разве что зрение стало с годами паршивым. Нет, со стороны молодых просто непростительно, что Магнус оказался в забвении! Следует составить график визитов к нему и следить, чтобы никто не увиливал от дежурств. Надо показывать ему эскизы, хотя бы институтской поры, и дарить по государственным праздникам красные цветы. А если этот ветеран слепит какую-нибудь скульптуру, так не высмеивать ее, а где-нибудь поставить, ну, например, в пионерском лагере. Словом, подальше от города. А к открытию скульптуры пригласить духовой оркестр и смешанный хор пенсионеров. Старинные песни и барабанный бой… Если так с ним обходиться, глядишь, и польза будет — не художественному творчеству, так хотя бы художникам. Это именно тот человек, какого следует посылать в Москву просить денег для Худфонда… Беспечность, недопустимая беспечность!» — так размышляет Свен Вооре.

Магнус Тээ разговорился. Он уже показывает Свену фотографии своих сыновей. Оба стали офицерами. Виктор погиб в Отечественную войну…

С одной из фотографий застенчиво улыбается щуплое существо — Танюша, жена Магнуса. Свен узнает, что Таня умерла, успев родить на свет второго сына. Он разглядывает карточку: такой женщине подходит (наверно, некрасиво так говорить) смерть от родов. У нее славные глаза, совсем серенькие и влажные, хотя, кто знает, они могут быть и голубыми незабудками. На одной карточке Магнус и Таня рядом. Танечка едва достает мужу до плеча. Одной рукой Магнус стискивает кобуру нагана, а другой — обнимает жену за плечи. Таня сжимает громадную охапку полевых цветов. За спиной у них развевается на ветру какой-то лозунг времен гражданской войны — еще с твердыми знаками. Свену Вооре становится почти жалко товарища Тээ.

Затем Гнев Господень начинает показывать Свену свои эскизы. Они разложены по числам, и Свен прямо-таки пугается: кажется, этот человек работает сутками напролет, как настоящий аскет.

Разговор снова возвращается к монументу. Магнус Тээ полагает, что Свен Вооре вполне может спроектировать для Айна постамент, и было бы чудесно, если бы он при этом сумел повлиять на Саарму, как-то помочь ему, дать понять, что монумент — это… ну, то самое идеологическое оружие.

Наконец-то Свен Вооре начинает понимать, почему Магнус Тээ вообще взялся за конкурсный проект. Занятно, что Тоонельт этого не сообразил! Дело ведь совсем не в честолюбии и не в личной корысти. Просто Магнус Тээ чувствует, что он обязан встать на защиту нашего советского искусства! Он-то ведь знает, как должен выглядеть порядочный монумент… Пускай его эскизы будут отклонены, если их не захотят понять, но он по крайней мере выполнит свой долг и сделает то, что велела сделать его совесть. Да и арбитрам будет из чего выбирать…

«Бедный Магнус Тээ, Гнев Господень! — риторически размышляет Свен Вооре. — Ни дать ни взять старомодный неуклюжий форд, нет, не форд, а скорее уж угловатый первенец нашего отечественного автомобилестроения. Ты можешь даже ездить, только малость тарахтишь. А тебе приходится смотреть, как мимо проносятся «Чайки» и «Волги». Они комфортабельны. У них модная обивка и радио. Они не грохочут так победно. А ты знай отстаешь и видишь лишь столбы пыли, потому что скорость обязательно порождает пыль. Ты чихаешь от этой пыли, застилающей твоим фарам все впереди… Ты чувствуешь, что надо что-то предпринять и спасти мир. Так ты трясешься по дороге и мешаешь движению. Вот до чего ты дошел, старый ветеран!

Да, стареть — дело сложное. Не все умеют стареть, как Тоонельт. Надо бы со временем и мне этому научиться», — решает Свен Вооре.

Уходя, он вынужден обещать, что зайдет опять как можно скорее. Магнус Тээ верит: наконец-то он нашел молодого художника, умеющего правильно видеть жизнь. В момент прощания вид Гнева Господня ничуть не соответствует этому имени. Скорее Магнус Тээ похож на Моисея, творца заповедных скрижалей. Того самого, который якобы сиял ликом своим…

V

Ежедневно часов в девять утра два молчаливых человека направляются к мастерской. Два молчаливых и хмурых человека.

Никак не могу понять, откуда оно взялось, это жеманное представление, будто в людях творчества есть что-то поэтическое. Занятие искусством выглядит красиво только в плохом кино. Я тоже видел картину, в которой Бетховен при идиллическом свете не в меру пухлой луны истово и проникновенно создает свою Лунную сонату. Оно бы недурно, если бы так и было!..

Нет, творчество — это долгие и мучительные поиски, а на долю счастливых находок выпадают лишь краткие мгновения. Выносить собственные муки — еще куда ни шло, но смотреть, как мучается другой, это нестерпимо.