О головах - Ветемаа Энн - Страница 34

«Я ведь молодцом держусь… Мне только сделают укол, и мы сыграем». Пээтер впился ногтями в ладони, а его полураскрытый, в виде буквы «о», рот делал легкие сосательные движения.

Маргит наполнила шприц тем последним милосердием, которое один человек в состоянии оказать другому: я заметил, что вместо пантопона в руках у нее была ампула морфия.

«Это раствор витаминов», — шепотом сказал мне Пээтер. Он присосался взглядом ко мне, а ртом — к воздуху, и я заметил, как судорожно он удерживает коленями одеяло, словно боится, что и оно куда-то ускользнет. Пээтер весь был сплошная судорога. И я снова ощутил, какая же это подлость — смерть. Даже бедняжка Пээтер не сумел этого скрыть.

«Витамин С, В… и глюкоза», — пробормотал он.

Когда-то он попросил, чтобы ему ни в коем случае не вспрыскивали наркотиков — все по той же причине: страсть к героизму. Наверняка он уже давно знал, что держится только благодаря им, но просто решил остаться верным себе. И перед самым концом он все еще продолжал играть в эти безнадежные прятки. Конечно, он был героем, но его красивая смерть была наименее красивой из всех, что мне довелось увидеть.

Я пошел в душевую. Не зажигая света, сел на влажную деревянную скамейку. Слегка пахло хлоркой, из сломанного крана тихо сочилась вода.

На следующую ночь Пээтера не стало.

8

Вчера я написал, что Агнес вспоминается мне в связи с какими-то несущественными подробностями, сценами, которые, мне казалось, я уже давно забыл. И это правда.

Вот и сейчас, когда я рассматривал акварель Леопольда — ту, с желтой птицей, насчет которой он гордо сказал, что это его творческий домысел, — мне вспомнилась одна ночь, когда Агнес зубрила в постели историю искусств.

Мы довольно часто спали отдельно, но когда она готовилась к экзаменам — как раз на следующее утро у нее был экзамен, — я залезал к ней в постель. Она могла уточнять у меня произношение имен, и когда я засыпал, мне ничуть не мешал ее маленький ночник. Я знал, что это мое «самопожертвование» в глубине души ей очень нравится, и не разубеждал ее: честно говоря, в такой обстановке я засыпал даже раньше обычного, так как у Агнес привычка бубнить при заучивании, что на меня вмиг нагоняет сон.

В ту ночь я почему-то проснулся около трех и не смог снова заснуть. Свет ночника стал меня раздражать, а бормотанье Агнес показалось такой дуростью, что просто разозлило. Кроме того, я был уверен, что она давно все вызубрила; так по-школярски бояться экзаменов — тем более для замужней женщины! — просто неуместно и глупо.

«…Впоследниегодыжизнивинсентвангогжилблиз арля, — вполголоса бубнила моя усердная женушка, — гдеокончательноутвердиласьеговыработавшаяся впарижевтысячавосемьсотвосемьдесятшестомгодуманераписьмакотораяпроявиласьвегомногочисленныхпейзажахинатюрмортахизображающихмотивыпочерпнутые изокружающейвидимойдействительностимазоквинсентавангогастановитсяещеболеенервнымипрерывистым чтооднаконеследуетобъяснятьначинающимсяпсихическимзаболеваниемкотороевсежевтысяча…»

Из-под одеяла у Агнес торчали пальцы левой ноги; второй палец у нее немного искривлен — это от узких туфель.

«А его кривые ноги окончательно утвердились в том же году?»

«Не спишь? Кривые ноги были не у Ван-Гога, а у Тулуз-Лотрека, который (было похоже, что она пытается вспомнить дату)… который еще в юности упал в зале дворца, получив при этом тяжелое и неизлечимое повреждение позвоночника», — отбарабанила Агнес как по-писаному.

«А где находился этот дворец?» — ехидно спросил я.

«Дворец?.. Сейчас посмотрю».

«Нечего смотреть. Это знает каждый нормальный человек и без заглядывания».

«Наверно, я все же мешаю тебе?» — Вопрос этот прозвучал по-матерински заботливо.

«Как звали того человека, с кривыми ногами, который растянулся во дворце?» — спросил я требовательно.

«Наоборот, он сперва упал, а ноги стали кривыми потом, — ласково пояснила Агнес. — Ты сонный и поэтому все путаешь».

«Как его звали, как звали того человека?»

«Его звали, разумеется, Анри де Тулуз-Лотрек».

«И само его имя тебе не подсказывает, где он мог родиться? Таких, как ты, я безжалостно заваливал бы на экзаменах».

«Если будешь мне мешать, я, конечно, завалюсь».

Она стала рыться в своих конспектах; я был вынужден заметить, что всякий мало-мальски интеллигентный человек на мой вопрос без запинки ответил бы: в Тулузе или вблизи нее. Даже если он и понятия об этом не имеет, и даже если Анри де Тулуз-Лотрек и не думал там появляться на свет. Мне сообщили еще более ласковым тоном, что Лотрек родился неподалеку от Верхней Гаронны. «Не тебе меня заваливать», — услышал я в ответ.

«А зачем он отрезал ухо у своего друга Гогена?» — Я знал, что это не так.

«Это Винсент Ван-Гог отрезал и…»

«Ах, значит, Ван-Гог отрезал у Лотрека ухо. Прелестно. Очень дельный поступок. Это место выучи назубок». — Становилось весело.

«Да не у Лотрека, и не Ван-Гог… то есть отрезал-то Ван-Гог, но не у Лотрека, а у самого себя».

«Тоже неплохо. Мне нравится, что от моей жены требуют знания таких вещей».

Тут она разозлилась не на шутку: привстала на подушках и заявила, что уходит в другую комнату. Я одобрил эту идею, добавив, что в противном случае мне пришлось бы самому это сделать. Но тут же мне стало жалко ее. К тому же это было действительно смешно, что женщина в японской ночной рубашке, урывая время от сна, должна выучить, кто, когда и зачем занимался отрезанием собственного уха. Безусловно, Винсент Ван-Гог и не догадывался, что его история с ухом — как он, завернув его в папиросную бумагу, несет ночью к своей любовнице в бордель — через восемьдесят лет будет обсуждаться в одной супружеской спальне.

От зубрежки и недосыпания у Агнес покраснели веки. Ленты, торчащие из папильоток, придавали ей сходство с сонной Горгоной.

«Перестань! Ты давно все выучила. Давай спать», — попытался я загладить свою вину.

«Я лягу на диване. Что из того, что там гораздо темнее и у меня насморк», — сообщила она с решимостью человека, идущего на смерть.

И она вмиг перенеслась в другой конец комнаты. Ночник отбрасывал синий свет. Агнес, надевая тапки, чтобы пойти на кухню вскипятить чай, стояла ко мне спиной, и мне вдруг вспомнилась картина Дега с балериной: во время экзаменов все столы у нас были завалены художественными открытками.

«Ну, что ты… Я буду нем, как рыба. Запру рот на замок. Лучше угадай, кого ты мне сейчас напоминаешь, когда вот так стоишь?» — спросил я таким извиняющимся тоном, на какой только был способен.

Агнес строптиво молчала. Ей было холодно, и, видимо, она была уже готова вернуться.

«Ну, ладно, немного подскажу, — продолжил я. — У Дега есть такая… Нет, теперь уже не то. Только когда ты стоишь спиной ко мне. Скажи, как называется эта картина? Да ты знаешь ее…»

Агнес задумалась. Лицо ее стало совсем детским.

«Вовсе это и не Дега… Ты ведь имеешь в виду ту картину, где слева цветущая вишня. Это Гоген. А другая женщина сидит на карточках; смотри, вот здесь. Ты путаешь Дега с Гогеном. «Таитянки на берегу моря».

И Агнес нырнула обратно под одеяло. Агнес, которая видит себя совсем иначе, чем я. У нее на самом деле длинные темные волосы, только кожа у нее не желтая. «Мазоквинсентавангогастановитсяещеболеенервнымипрерывистымчтооднаконеследуетобъяснятьначинающимсяпсихическимзаболеваниемкотороевсежевтысячавосемьсотвосемьдесятвосьмом…»

Я почувствовал, как проваливаюсь в сон. Какой-то длиннолицый человек шел вдоль темной улицы и нес в руке большое красивое ухо из розового марципана. Потом он взлетел.

9

Опять вечер. И опять я сижу на пустом ящике из-под гвоздей рядом с компостной кучей, и все вокруг — как обычно. У железнодорожной насыпи, конечно, распевают песни, и каждые семь минут визжит на повороте трамвай.

А ведь Агнес написала мне, что теперь все по-другому. Она написала мне, что я стал отцом.