Беби из Голливуда - Дар Фредерик - Страница 13

— Что это он делает? — спрашиваю я Бебера.

— Обрабатывает ему горло антибиотиками. Лавми считает, что французские киностудии страдают отсутствием гигиены, вот он и опрыскивает рот для профилактики. С такими бабками можно себе позволить думать о здоровье. Знаешь, у этого двуногого гонорар за каждый фильм более восьмисот тысяч! Один слог, который он произносит, стоит дороже, чем речь премьер — министра…

Расслабившись, Альбер подходит к актеру.

— Привет, Фредди! — бросает он.

Лавми открывает глаза и закрывает рот, будто неспособен держать открытыми и то и другое.

— А, привет, Боб!

— Хочу представить вам своего друга, — говорит Галиматье на английском, указывая на меня. — Хороший парень, и очень хочет познакомиться с вами.

В какой-то момент у меня возникает опасение, что Альбер назовет мою профессию. Но он об этом не говорит, и я понимаю, что упущение сделано специально. Мой друг журналист большой психолог. И он меня знает. Ему известно, что мне плевать на актеров, кто бы они ни были, и если я пришел сюда, в киностудию, то наверняка что-то разнюхать и дело, скорее всего, очень серьезное.

Где-то внутри себя я благодарю Галиматье за скромное умолчание, и мои дружеские чувства к нему становятся сильнее.

— Привет! — кивает мне Фред Лавми.

Он отодвигает малого с пульверизатором, подмигивает мне и выпрямляется. Лавми, на мой первый взгляд, не выглядит испорченным букой. Он дутая звезда экрана, и серое вещество не очень беспокоит его, дает спокойно спать по ночам, но парень он вроде добрый, понятно сразу.

— Ну вот, теперь вы знакомы, — ухмыляется Альбер.

Поскольку у меня на физиономии отражается внутреннее беспокойство, Альбер пожимает плечами.

— Валяй, но только он не говорит по-французски. Собственно, он и по-американски-то с трудом говорит. Этот малый — цветок предместий больших городов Америки. Его мироощущения формировались среди проституток Филадельфии, а тамошние легавые учили его с помощью дубинки отличать хорошее от плохого. Так что если он чего-то добился, то это уже заслуживает уважения, понимаешь?

— Еще как!

Но Фред в любом случае мне очень симпатичен. Под личиной этакого небрежного громилы угадывается большая человеческая грусть и одиночество.

— Красивый парень, скажи? — говорит Бебер тоном продавца на рынке, расхваливающего свой товар. — У него коктейль поляков и ирландцев в крови, и каков результат! Шикарные ребята американцы! Никакого прошлого, зато какое будущее!

— Что он говорит? — подмигивает мне Фред.

Если я и понимаю по-английски, правда, с трудом, то говорю еще хуже. Но все же, собрав в кучку все свои мизерные знания, изрекаю фразу, которая очень веселит кинозвезду.

— Кто этот верзила, похожий на хот-дог? — спрашиваю я, указывая на малого с пульверизатором.

— Его секретарь. Он служит Фреду менеджером, прислугой и доктором… Его зовут Элвис. Немножко угрюмый, но хороший парень, хоть и педераст…

Я задумчиво разглядываю голубого секретаря. Не он ли, случаем, тот самый, что похитил нашу милую мадам Берюрье?

В мою битком набитую голову заскакивает еще одна шальная мысль.

— Мне бы очень хотелось получить фотографию господина Лавми на память, — говорю я. — Но не кадр из фильма, а портрет живого человека, как сейчас, например, когда ему орошают глотку пульверизатором… Насколько я тебя знаю, ты не пройдешь мимо таких кадров!

— Именно так! — соглашается Альбер. — Ладно, получишь, если тебе надо, мой фотограф как раз здесь, в студии, с альбомом.

Альбер отходит от нас на минутку. Лавми спрашивает, работаю ли я в прессе. Я отвечаю утвердительно.

Секретарь укладывает свой дезинфицирующий инструмент в металлический чемоданчик.

Почему-то этот чемоданчик напоминает мне тот, о котором говорила толстуха. Помните, тот самый, где лежала тряпочка с хлороформом?

Я призываю себя к спокойствию. «Малыш Сан-Антонио, не давай себя увлечь собственному воображению, иначе оно уведет тебя слишком далеко…»

Галиматье возвращается с глянцевой фотографией, держа ее двумя пальцами.

— Такая подойдет? — спрашивает он, ухмыляясь.

На фотографии изображен секретарь Лав-ми к нам лицом, занимающийся своим хозяином, который сидит к нам спиной.

На лице моего друга возникает ироническая улыбка.

— Согласись, что именно секретарь тебя интересует, Тонио? Я это понял по взглядам, которые ты на него бросал. Печенкой чувствую, тут пахнет крупным преступлением. Послушай, дружок, я тебе помогу и достану любые сведения, но если ты, когда настанет время, не дашь мне первому хорошую информацию, я опубликую фотомонтаж, где ты будешь голым на осле с щеткой для сортира в руке, и назову эту эмблему символом твоей профессии.

Глава 8

У четы Берю физиономии, как пасмурная погода. Толстяк проголодался по-настоящему, а проглоченный недавно паштет растворился в его утробе, как незабудка в коровьей пасти. Красавица Берта вне себя от ярости. Ее усы воинственно топорщатся. В машине страшно жарко, и оба красные, как раки после уик-энда в кипящей кастрюле. Словом, идеальная пара.

— Однако вы не торопитесь! — шипит бегемотиха, сверкая глазами. — Вы не отдаете себе отчет в том, что мы торчим в вашей машине с самого утра!

Меня так и тянет заметить ей в ответ, что лучше ей торчать где-нибудь в огороде, отпугивая ворон, а не в моей тачке. В конце концов, она первая вопила, что нужно наказать похитителей. Если бы еще старая корова рассказала нам всю правду!

Отъехав немного от студии, я жму на тормоз и показываю Берте фотографию Элвиса.

— Вы его узнаете?

Мадам устремляет свой коровий взор на глянцевый прямоугольник.

— Нет! — заявляет она категорично. — Никогда не видела этого хмыря! Кто это?

Я ощущаю разочарование. Что-то внутри меня и моего закрытого «форда» подсказывало мне, что секретарь имеет связь (всего лишь устойчивое выражение) с этой темной историей.

— Вы абсолютно уверены? — настаиваю я. — Посмотрите получше!

Толстуха подпрыгивает так, что ноют рессоры.

— Чего?! Вы думаете, я свихнулась? Я же не слепая и умею отличить людей, которых знаю! И…

Она ищет какой-нибудь весомый аргумент, но тщетно. Согласитесь, в жизни главное — быть понятым, правда?

Я прячу фотографию человека с пульверизатором в карман.

— Хорошо! Скажем так, мы выстрелили в «молоко».

— Выстрелили в «молоко»! — негодует нагромождение жира. — Молоко! А дом? Это что, не в счет? Я же говорила, я его узнала!

— В конце концов, мадам Берюрье, вы ведь узнали то, что никогда не видели. Просто не могли видеть…

Этими словами я, похоже, побиваю все ее аргументы. Толстяк ржет, и его нежная супруга, пользуясь случаем, влепляет весельчаку звонкую затрещину, которую он принимает с благоговением.

Испытывая некоторое покалывание в грудной клетке со стороны мотора из-за неудавшихся поисков и не имея желания присутствовать на поединке кетча между супругами Берю, я спешу отвезти счастливую пару в их вольер. — Привет, голубки, — говорю я через опущенное стекло, — если узнаю что-нибудь, дам вам знать.

Ух! Наконец-то развязался. Бросаю последний взгляд через зеркальце заднего вида. Чета, стоя на краю тротуара, мило объясняется, напряженно жестикулируя, как целый международный форум глухонемых. Замечательные экземпляры, они оба! Берю и его гиппопотамиха — эпопея! Самое удивительное, что они дышат, потеют (еще как!), мыслят (иногда чуть-чуть) и едят (вот это они делают хорошо!), как все люди. Боженька, видно, был не в духе или экспериментировал с инструментами, когда создавал этакие творения. Во всяком случае, работал не по каталогу! Вспомнишь о них и дух захватывает, будто лезешь на Эйфелеву башню с голыми руками (и босыми ногами).

Часы на щитке приборов объявляют время обеденного перерыва. Мой желудок с ними вполне согласен, и я решаю зайти в ближайшую пивную смолотить чего-нибудь горячего. А за это время моя машина проветрится, освободится от тяжелого запаха моих милых друзей.