Сказки Тихого Дона (с иллюстрациями) - Лебеденко Петр Васильевич - Страница 9

Обрадовался казак, велел все войско свое собрать, свадьбу готовить. Собрались на свадьбу воины, все люди служивые, пришли старики, старухи и дети малые. Начался тут пир горой.

День гуляют казаки, два гуляют, а на третий день входит в горницу старушка древняя, волосы, как нитки серебряные — седая вся. Вошла, посохом о пол стукнула и так молвила:

— Шла я, старая, через леса и горы, через луга и пашни и пришла вовремя: не кончилась еще свадьба, не свершилось еще дело злое.

Взяла она командира казачьего за руку, привела в чулан, а там лежит Груня, лицо у нее посинело, страшное стало.

Брызнула старушка на Груню живой водой, открыла глаза девушка, а в глазах столько доброты, будто от самого сердца идет.

Узнал тут казак девушку, обнял ее и сказал:

— Доброе сердце дороже красоты. Будешь ты женой моей верной, девица, буду я любить и жалеть тебя до самой смерти.

Пришли они в горницу, поклонились старому казаку, отцу Груниному, сели за стол, крепкой бражки выпили.

А старушка подошла к Улите и сказала:

— Нельзя с таким сердцем с людьми жить, злая девица. Будешь ты отныне ползать по дну Тихого Дона, и не знать тебе ни добра, ни ласки человеческой. А за то, что смеялась ты над горем людским, — будешь ты всегда горб на себе носить.

Сказала так старушка, ударила ее посохом своим — и превратилась злая Улита в маленькую улитку-горбатку.

А потом обернулась старушка к Груне, дотронулась до нее своей рукой и сказала:

— А ты, девица, доброе сердце, будь такой же красивой, как и доброй.

И стала Груня такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Обнялись они с молодым казаком, поклонились старушке, чарку бражки крепкой ей поднесли, спасибо сказали.

И стали они с той поры жить-поживать, детей растить, да старых людей уважать.

А улитка-горбатка так и ползает с тех пор по дну Тихого Дона да в озерах синих, в реках прозрачных.

Ползает и не знает ни добра, ни ласки человеческой.

Сказка о Песне Легкокрылой и казаке Макаре Бесслезном

Много стай журавлиных пролетело с тех пор над Тихим Доном, много песен веселых пропето с тех пор в станицах зеленых. Проносились ветры буйные над волнами высокими, проплывали тучи грозовые над полями широкими, и не раз уже месяц ясный в светлую реку заглядывал, будто в зеркало.

Жил в ту пору у Тихого Дона казак Макар Бесслезный, ни молодой, ни старый, черную бородку носил да чуб казацкий. Остался казак с детства без отца, без матери, гнула его нужда в три погибели, крутила его беда мужичья, как каючок в коловороте, а никто у него слезу ни разу не видал. Назвали Макара за это Бесслезным. Может, и была у него другая фамилия, но так и остался он с этим прозвищем.

Бывало, поставит казак сети в Дону, ждет удачи рыбацкой, как ясного солнышка, а ночью налетит с моря ветер бесшабашный, засвистит, запляшет, закрутит волны на могучей реке — и снова тихо. Придет казак к Тихому Дону, глянет — ни рыбы, ни сетей. Только мокрые поплавки на легкой зыби у берега покачиваются, будто подсмеиваются. Покачает Макар головой, сдвинет густые брови, скажет:

— Эхма! Ну, ничего…

Казаку без коня, как рыбе без воды: ни туда, ни сюда. Долго Бесслезный копеечки собирал, немало мозолей на шершавых ладонях прибавилось — купил казак коня. Поставил на баз, смотрит, радуется. Конь умными глазами на нового хозяина глядит, будто спрашивает:

— Заживем! — смеется казак. — Здорово заживем!

Поехал как-то Макар Бесслезный на своей лодке сети ставить в Дону. Заработался, не заметил, как ночь на Дон наползла, будто шапка на глаза… Привязал лодку к камышам, поужинал и спать лег.

Утром просыпается, приезжает домой, смотрит — около его дома люди стоят, головы вниз опущены, будто похоронили кого-то.

Подошел Макар к дому, шапку снял, поздоровался:

— Здоровы будьте, станичники! Чего запечалились, будто коня у вас волки съели?

Молчат станичники…

Зашел Бесслезный на баз, глянул — сердце замерло: уздечка оборвана, на земле капли крови да клочки гривы длинной — вот и все, что от доброго коня осталось, от долгой мечты казачьей.

— Волки… — глухо сказал какой-то дед.

Вытер казак шершавой ладонью вспотевший лоб, покачал головой, тихо проговорил:

— Эхма…

Потом помолчал немного и добавил:

— Ну, ничего…

И пошел к лодке сети сушить, будто ничего и не случилось.

А время над Тихим Доном плывет, как облака над землей. Не успел оглянуться Макар — уже седина в бороде появилась.

«Жениться надо, — думает казак, — а то так бобылём и состарюсь».

Приглядел он себе казачку чернобровую, надел на ноги ичитки новые, пошел к невесте. Приходит, отцу-матери поклонился и говорит:

— Когда ветер по лесу гуляет, деревья друг о друга опираются: стонут, плачут, а не падают. Один каючок на Дону зыбью перекинет, а свяжешь два рядом — буря не возьмет. Одному человеку и в хате холодно, а двум друзьям и на морозе тепло…

Помолчал немного, чубом черным встряхнул, добавил:

— Отдайте за меня Оксану. Любить буду, жалеть…

— Что ж, — отвечают отец с матерью, — казак ты, Макар, неплохой, сердце у тебя доброе. Коль дочка не против — быть свадьбе.

А Оксане Макар давно люб был. Потупила она карие очи, улыбнулась ласково и сказала:

— Я согласна, родители…

Ну много ли времени прошло, мало ли, стали Макар с Оксаной жить-поживать, радость наживать. Родилась у них дочка, красивая, как утро над Тихим Доном, веселая, как песня соловьиная, ласковая, как волна донская в тихий вечер. Радуется Макар счастью своему, не нарадуется. Седину из бороды, как сорняк, выдернул, моложе стал.

Вот поехал он как-то на ярмарку в своем каючке. Продал там осетров да сазанов, накупил дочке подарков — и назад. В небе звездочки начали загораться, месяц откуда-то выплыл. Волны ленивые о борт лодки плещутся, будто шепчут что-то. Камыши в темноте тоже разговор затеяли: «Мы, камыши, ш-ш-шум не любим. Ш-ш-шум, ш-ш-шум не любим…» Лягушка в камышах молчала-молчала, потом как закричит: «К ва-а-ам, к ва-а-ам обр-ра-щаюсь я: не кр-р-ричите! не кр-р-ричите!»

И опять тихо.

Смотрит казак на небо, прислушивается ко всему, улыбается.

За кормой светлые струйки воды мягко журчат, сонным голосом выговаривают: «Хор-р-рошо на Дону веч-чер-ром… Хор-р-рошо».

А вот и станица родная. На берегу плакучая ива листвой шелестит, где-то в саду какая-то пташка поет-распевает.

Привязал Макар лодку к деревянному мостику, вскинул на плечи переметную сумку с подарками и зашагал домой. Вдруг навстречу — мальчишка вихрастый. Хотел мимо Макара проскочить, а тот поймал его за руку и спрашивает:

— Ты чего это по ночам шляешься?

Мальчонка глаза в землю опустил, нос рукой вытер и отвечает:

— На пожаре был, дядя Макар. Ой, беда-а…

Защемило сердце Макара, будто в кулак кто его сжал.

Бросил он переметную сумку на землю и побежал к дому.

Прибегает, а дома-то уже и нет. Одна труба печная торчит во дворе, да вокруг головешки догорают.

Макар туда, сюда, где, спрашивает, Оксана с дочкой?

А казаки потупились, молчат. Потом вышел вперед дед старый, о палку оперся и сказал:

— Судьба твоя, Макар, такая: ты ее за рога, а она тебя — об землю… Мужайся, казак: нет больше твоей Оксаны, нету и дочки твоей любимой. Как уехал ты на ярмарку, случился пожар в твоем доме. Прибежали мы тушить, да не тут-то было: огонь лютует, будто раздувает его кто. Хотели в двери кинуться, а дом-то в это время и рухнул. Уж мы потом все разворушили, а Оксаны твоей с дочкой так и не нашли. Ох, беда…

Окинул Макар печальным взглядом пепелище, скрестил на груди руки, постоял-постоял и проговорил: