Завоевание Англии - Бульвер-Литтон Эдвард Джордж - Страница 59

Девочка покраснела до ушей, но ответила гордо и своевольно, если только она не была подготовлена к подобному ответу:

— Я не хочу другого супруга, кроме графа Гарольда, милая мама. — Если он не захочет жениться на Адели, то она пойдет в монастырь.

— Неразумная девочка, разве ты можешь навязываться женихам? — произнесла Матильда с веселой улыбкой. — Что ты ответишь ей на это предложение, Гарольд?

— Что она через несколько лет убедится в своей ошибке, — сказал Гарольд, целуя чистый лоб Адели. — Ты, прелестная крошечка, еще не расцветешь, когда я стану уже седым стариком… И надумай я тогда предложить тебе руку, ты ответишь мне презрительной улыбкой.

— О нет, — возразила Матильда серьезно, — высокородные невесты ищут не молодости, а славы, а ведь слава не стареет!

Это замечание поразило Гарольда, предостерегая, что он может попасть в ловушку, если не остережется, и он поспешил ответить полушутливым тоном:

— Очень рад, что у меня есть при себе талисман, который делает мое сердце более или менее нечувствительным против всех красот, не исключая даже красоты вашего прекрасного двора.

Матильда призадумалась. В эту минуту внезапно вошел Вильгельм, и от Гарольда не ускользнуло, что он обменялся с женой странным, заговорщицким взглядом.

— Мы, норманны, не ревнивые люди, — проговорил шутливо Вильгельм, увлекая за собой графа, — но все-таки не привыкли оставлять своих жен наедине с такими прекрасными саксами… Пойдем ко мне, Гарольд, мне надо поговорить с тобой о разных разностях.

В кабинете герцога Гарольд застал нескольких вождей, громко споривших о чем-то.

Ему предложили просмотреть чертеж одной бретонской крепости, которую норманны хотели штурмовать.

Так как графу представился удобный случай доказать Вильгельму, что и саксы не профаны в военном искусстве, да к тому же неловко было уклониться от его просьбы, он усердно занялся планом атаки и к утру заявил, что желает участвовать в будущем походе.

Герцог с радостью принял его предложение. Норманнские историки пишут, что Гарольд и его таны совершили просто чудеса храбрости. Возле Каэноского ущелья Гарольд спас целый отряд, который неминуемо погиб бы. Вильгельму пришлось убедиться на деле, что Гарольд равен ему и в храбрости, и в военном искусстве.

Внешне эти два героя относились друг к другу по-братски, на самом же деле они оба чувствовали себя соперниками. Гарольд уже понял, что сильно ошибался, полагая, будто Вильгельм согласится способствовать удовлетворению его честолюбивых планов.

Однажды, во время короткого перемирия, воины развлекались метанием стрел и борьбой друг с другом. Герцог и Гарольд любовались Тельефером, который отличался особой ловкостью. Вдруг герцог обратился к Малье де Гравилю и сказал ему:

— Принеси мне мой лук!.. Ну, Гарольд, докажи, что можешь с ним справиться.

Все столпились вокруг графа и герцога.

— Прибей свою перчатку вон к тому дереву, Малье! — приказал Вильгельм, внимательно осматривая тетиву лука.

Прошло несколько секунд: герцог натянул тетиву, и стрела вонзилась, пробив перчатку, в дерево, которое задрожало от удара.

— Признаюсь откровенно, что саксы не владеют этим оружием, — сказал Гарольд, — и потому я не берусь следовать твоему примеру, герцог; но я хочу доказать, что у нас тоже есть средство отражать удары неприятеля. Годрит, принеси мой щит и датскую секиру!

— Ну, благородный герцог, — произнес он с улыбкой, — возьми самое длинное свое копье и прикажи десятерым стрелкам взять свои луки. Я же буду кружить вокруг этого дерева, а вы можете стрелять в меня, сколько душе угодно.

— Нет, — воскликнул Вильгельм, — это было бы убийством.

— Я просто подвергаюсь той же опасности, которая ежеминутно угрожает мне на поле боя, — ответил ему хладнокровно граф.

Лицо Вильгельма вспыхнуло, и в нем проснулась страшная жажда крови.

— Пусть будет, как он хочет! — сказал он, подозвав к себе знаком стрелков. — Смотрите, чтобы каждая стрела достигла своей цели: такое хвастовство можно унять только кровопусканием. Но берегите голову и сердце гордеца!..

Стрелки поклонились и заняли свои места. Гарольд действительно подвергался смертельной опасности: хотя спина была под прикрытием дерева, но все же щит мог закрыть только грудь и руки, а так как он быстро двигался, то нельзя было прицелиться, чтобы только ранить, а не убить насмерть; но он смотрел на все совершенно спокойно.

Пять стрел одновременно просвистели в воздухе, но Гарольд так искусно прикрылся щитом, что три из них отлетели назад, а две сломались пополам.

Увидев, что грудь Гарольда оставалась незащищенной в то время, пока он отбивался от стрел, герцог бросил в него свое ужасное копье.

— Берегись, благородный сакс! — воскликнул Тельефер.

Бдительный Гарольд не нуждался в этом предостережении: будто презирая летевшее на него копье, он продвинулся вперед и одним взмахом секиры разрубил его пополам.

Не успел Вильгельм вскрикнуть от злобы, как остальные стрелы разбились о щит.

— Я только отражал нападение, герцог, — проговорил спокойно Гарольд, приближаясь к противнику, — но моя секира умеет не только защищаться, но и нападать. Прошу тебя положить на этот древний камень самый крепкий шлем и панцирь: тогда ты увидишь, как мы можем нашими секирами отстоять свою родину.

— Если ты разрубишь своей секирой тот шлем, который был на мне, когда передо мной бежали франки со своим королем во главе, то я буду пенять на Цезаря, выдумавшего такое ужасное оружие, — сказал герцог злобно, уходя в свою палатку.

Он вскоре вернулся со шлемом и панцирем. Оба эти предмета были у норманнов массивнее, чем у датчан, которые сражались пешими и не могли носить особой тяжести.

Вильгельм сам все положил на указанный Гарольдом камень жертвенника.

Гарольд подверг лезвие секиры тщательному осмотру. Она была так изукрашена золотом, что ее можно было посчитать негодной к бою, но граф получил ее в наследство от Канута Великого, которому из-за своего небольшого роста (редкое исключение среди датчан) пришлось заменить телесную силу ловкостью и превосходным оружием. Если секира эта могла прославиться в руках Канута, то тем ужаснее она должна была быть, когда ею владел мощный Гарольд.

Он замахнулся с быстротой молнии — и секира с треском разрубила пополам шлем; вторым ударом были раздроблены панцирь и еще кусок камня.

Зрители остолбенели от удивления, а Вильгельм сильно побледнел. Он почувствовал, что, при всей своей силе, должен уступить Гарольду первенство и что его способность лицемерить не принесет уже больше пользы.

— Найдется ли во всем мире еще один человек, способный совершить подобное чудо?! — воскликнул Брюс, потомок знаменитого шотландца Брюса.

— О, таких кудесников я оставил по крайней мере тысяч тридцать в Англии! — ответил Гарольд. — Я только развлекался, а во время сражения моя сила увеличивается в десять раз.

Вильгельм скороговоркой похвалил искусство Гарольда, стараясь не показывать, что понял этот ловкий намек, между тем как фиц Осборн, де Боген и другие громко изъявляли храброму графу свой восторг.

Герцог снова подозвал де Гравиля и пошел с ним в палатку епископа Одо, который только в исключительных случаях принимал участие в сражении, но постоянно сопровождал Вильгельма в его походах, для того чтобы воодушевлять войско и высказывать свое мнение в военном совете.

Одо, несмотря на строгие нравы норманнов, отличавшийся не столько в бою, сколько на пирах, был занят составлением письма к одной прекрасной особе в Руане, с которой ему было очень трудно расстаться. При появлении герцога, который был чрезвычайно строг к подобным проделкам, он бросил письмо в ящик и равнодушно проговорил:

— Мне вздумалось написать маленький трактат о благочестии… Но что с тобой? Ты, кажется, чем-то сильно расстроен?

— Одо, Одо, этот человек издевается надо мной! Я теперь просто в отчаянии! Одному Богу известно, сколько я потратил на эти пиры и поездки… Не говоря о том, что у меня оттянул этот алчный Понтьеский граф… Все истрачено, все исчезло! — продолжал Вильгельм со вздохом. — Сакс так и остается саксом, несмотря на все наши старания пустить ему пыль в глаза, несмотря на то, что мы выкупили его… Дурак же я буду, если выпущу его отсюда! Жаль, что ты не видел, как этот колдун разрубил пополам мой шлем и панцирь, будто тонкие прутья… О Одо, Одо, душа моя полна скорби и мрака!