Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить! - Горбачевский Борис - Страница 6

Кто-то называл Димку «придурком», кто-то «циркачом». Изменить стиль его поведения пытались многие, но ничего не получилось, даже Артур не смог переломить характер парня. Сколько он получил взысканий, точно не помнил даже сам Димка.

Поначалу я слышал только байку о Димке — «бравом солдате Швейке». Впервые сам увидел, как изящно Димка разыгрывает свою обычную сценку, во время его конфликта с ротным старшиной. Старшина заставил курсанта трижды перестилать койку. Димка встал по стойке «смирно», козырнул и четко произнес свой монолог:

— «Осмелюсь доложить, товарищ старшина, у нас в Чешских Будейовицах произошел такой же случай…»

Старшина, ничего не поняв, еще больше разозлился, закричал:

— Я тебя, артист, так приложу (это его любимое словцо)! Научишься как положено отвечать старшему по званию!

Димка, не отнимая руки от виска, опять за свое:

— «Осмелюсь доложить, товарищ старшина…»

Казарма хохотала. Старшина весь покраснел: он понял наконец, что это спектакль, его разыгрывают, посчитал, что речь идет об авторитете, и решил спустить дело на тормозах:

— А ну тебя, «бравый солдат», заткнись! Здесь тебе не цирк, а казарма. Вот доложу лейтенанту — он быстренько сделает из тебя настоящего бравого солдата. Надо же, придумал какого-то еврея Швайцера.

Все знали, что старшина ничего не сделает: он любил пошуметь, а на самом деле человек был не вредный, и, может, сам уже понял, что смешные повадки делают жизнь приятнее. Много на своем веку повидал он нашего брата, многих и на фронт проводил, включая собственного сына.

Наступил день показательных стрельб батальона. В первый день стреляли из винтовки, во второй — из пулемета. Речей, бесед и разговоров на этот счет было много, как и тренировочных стрельб. Лейтенант поначалу решил нескольких слабаков выдать за больных, оставить в казарме, но в последнюю минуту испугался задуманного и привел взвод на стрельбище в полном составе. Стреляли по десять человек из каждого взвода, но отбирал стрелков заместитель комбата. Когда объявили общие результаты, Артур готов был застрелиться — наш взвод занял одно из последних мест. Лейтенант понимал, что произошло. Ведь на учебных стрельбах курсанты, кого отобрали (я в их число не попал), стреляли прилично. Все ждали — что будет?

Артур не застрелился. А вскоре его постиг еще один удар. Подвернулся случай, которого мы все так нетерпеливо ждали.

23 февраля всех курсантов собрали на плацу, и начальник училища зачитал приказ Верховного Главнокомандующего. Как забыть последние слова приказа: «Всей Красной Армии добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения от гитлеровских мерзавцев». «Ура! Превосходно!» — раздавалось в душе каждого; мы верили Сталину и мало задумывались, осуществим ли его приказ, слышались даже разочарованные голоса: «Значит, не успеем попасть на фронт? Война закончится без нас?..» Война, как известно, продолжалась еще долгие три с половиной года, и лишь в начале сорок третьего, под Сталинградом, забрезжила первая заря надежды, ошеломившая не только Германию, но и весь мир.

В ту ночь, как обычно, курсанты взвода несли караульную службу. На своей точке Димка стоял один. Вдруг в темноте за деревьями мелькнул силуэт человека. Димка заметил и не оплошал, скомандовал, как положено по уставу:

— Стой! Кто идет?! Пароль!

Ему не ответили. Тогда Димка снял с плеча винтовку, клацнул затвором и, исполняя обязанности часового, заорал:

— Стреляю в воздух, затем в тебя! Считаю до трех!

Силуэт отозвался:

— Не дури, Окунев! Это я, ваш лейтенант. Убери винтовку и вызови начальника караула.

Командир взвода двинулся прямиком на Димку, который тут же положил его в снег.

— Как же я сплоховал, — огорчился лейтенант, — не выяснил пароль. Надо знать этих мерзавцев…

Время тянулось медленно. Прошло минут двадцать. Димке хоть бы что — в длинном кожухе, валенках, меховой шапке. Зато лейтенанту, в сапогах, каждая минута на замерзшей земле казалась часом. А курсант все держал его под прицелом, не желал звать караульного.

— Вызывай начальника караула, Окунев! — закричал Артур. — У меня замерзают ноги!

Димка в ответ:

— Молчать! Надо знать устав караульной службы! — И вдруг: — «Осмелюсь доложить, товарищ лейтенант, у нас в Чешских Будейовицах был похожий случай…»

Лишь исполнив свою любимую сценку, «бравый солдат Швейк» разрешил Артуру подняться и убираться к чертовой матери.

Вот так обернулось для ревностного командира взвода желание проверить своих подчиненных.

На следующий день казарма торжествовала, а Димка стал всеобщим любимцем и героем.

Чаще, чем ко всем, Артур придирался к Женечке. В этом случае предела вывертам его злобного ума не существовало. Курсант же, стиснув зубы, беспрекословно выполнял любые приказания командира.

Почему курсанты называли Женю Иевлева — Женечкой? В этом проявлялась благородная способность к сочувствию. Рота знала его историю: за два месяца он потерял всех — мать, сестренку, отца и деда, остался совсем один.

Женечка — это вообще особый случай. Семнадцатилетний ленинградский мальчик. О таких, как он, сегодня сказали бы: типичный акселерат. Высоченный — казалось, встань он на табурет — доберется до казарменного потолка своими тонкими длинными руками. Стройный, с красивым, добрым лицом — и лицо это чаще улыбалось, чем хмурилось, этот статный мальчик родился, чтобы танцевать на балах, а время заставило его стать солдатом. Когда Женечка шел по плацу — не резкой солдатской походкой, а плавно, царственно, красиво — это раздражало сержантов; «гражданка» так и сквозила во всем, не только в походке, но в манере держаться, даже в форменной одежде. Мы же, глядя на столь удивительное явление, получали двойное удовольствие.

Иногда по ночам Женечка втихомолку плакал, о чем знали лишь соседи по койке. Судьба его семьи, как и тысяч других ленинградских семей, оказалась трагичной. За две недели до войны его мать с маленькой сестренкой уехали в Крым и пропали. Отца забрали в армию, и, защищая Ленинград, он погиб под Колпином. Женя остался с дедом, который не выдержал и месяца блокады.

В армию Женю не взяли: ему только исполнилось шестнадцать. Чем он только не занимался в те суровые дни, чтобы добыть спасительный хлебушек. Таскал ящики в порту, убирал на улицах трупы, помогал отправлять на фронт снаряды, работал в молодежных группах с детьми-сиротами, которых в осажденном врагом городе становилось все больше. Горком комсомола направил Женю в госпиталь санитаром. Он выполнял свои обязанности добросовестно, и ему разрешили (он попросил) жить при госпитале.

Случай помог ему выбраться из блокадного города. Сталин приказал вывезти из Ленинграда около десяти еще остававшихся там академиков с их семьями, за ними прислали «дуглас». Некоторым ученым, старым, больным и одиноким, понадобились сопровождающие. Начальник госпиталя, желая спасти мальчика, устроил его помощником к одному из стариков. Женя согласился, так как надеялся, что с Большой земли легче будет разыскать мать и сестру.

Подопечным Женечки оказался в прошлом знаменитый ученый, а теперь — больной, хромой и полуслепой старик, но с ясной головой. С первой встречи они понравились друг другу. Через несколько дней прилетели в Куйбышев, и первое, что сделал Женя, — написал и отправил письма, куда только можно, всем, кто имел хоть какое-то отношение к поискам пропавших в неразберихе перемещений начала войны. Он верил, что найдет своих близких.

Около месяца старик и юноша дружно прожили в Куйбышеве. По вечерам садились за стол, и ученый часами рассказывал своему благодарному слушателю о «Слове о полку Игореве», о великом русском историке Николае Карамзине, о пушкинском окружении.

— Целые эпохи русской истории с ее лучшими именами представали как наяву, — рассказывал нам с Юркой Женечка. — Это было чудо! А стихи из уст старика лились бесконечно, словно прямая речь…