Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить! - Горбачевский Борис - Страница 22

Комиссар обмахивался веточкой, вопросов не задавал, слушал. Я закончил. Наступило молчание. Прервал его комиссар, и разговор принял совсем не то направление, которого я ожидал. Вернее, никакого разговора не последовало. Это был монолог. Комиссар говорил грубо, назидательно, презрительно:

— Вот какой ты герой! Не представлял. Интересно, каким будешь в бою. Оказывается, ты, курсант, еще и склочник. Надеюсь, не в училище тебя этому научили? Запомни, что я тебе скажу. Молодой ты еще и горячий. Подставили тебя, теленка, пободаться, а сами в кусты. Вся твоя речь — полнейший вздор! Чего ты добиваешься? Побольше тушенки класть в суп? Она оказалась порченой. Пойди к старшине — он тебе покажет соответствующий акт. Количество овса интенданты сократили во всей армии — природа нам не подчиняется. Всем трудно. Думаешь, солдатам, наступающим в эти дни, легче? Все остальное — чепуха. Ты, солдат, обидел не комиссара, а партию! И заслуживаешь наказания. Но я — человек не мстительный, отношусь с уважением к каждому, — это все знают. Тем более, как ты сказал, нам вместе идти в бой. Так что подумай — и серьезно — о сказанном.

Подавленный, оглушенный, я не проронил ни слова. Он поднялся. Не попрощавшись, мы разошлись.

Сомнения одолевали меня: может, я не нашел необходимых слов, не сумел вызвать его на откровенный, душевный разговор? Нет и нет! Я не виноват, просто он демагог, из тех, что прикрывают высокими словами свои пороки. Лицемер и пустослов! Но горький осадок от беседы с комиссаром остался.

На следующий день «Чапай» приказал перевести меня во взвод, расположенный в соседней деревне. Убирают подальше с глаз начальства, понял я. Ясно, по подсказке комиссара. Что ж, ладно.

Забрав карабин, вещмешок и шинель, попрощавшись с расчетом, я отправился к месту новой службы. Перед уходом ребята рассказали, что комиссар в присутствии нескольких человек, в том числе старшины Осипа Осиповича, высказался: «Откуда он взялся, этот жиденок?»

Я шел по узкой лесной дороге, радуясь встрече с чудом зеленого летнего леса. Ясное небо, величественные деревья, воздух, напоенный свежестью… Было грустно, и вместе с тем я испытывал радость: природа словно приняла меня в свои утешающие объятия, растворила, рассеяв, мои невзгоды, исцелила и сделала сильнее. Вдруг стало так легко! К черту комиссара! К черту все сказанные им противные слова! Да и какая разница, в каком взводе служить, — говорят, там приличный командир…

Вдруг кто-то окликнул меня, я обернулся. За мной верхами ехал Сабит Халиков. Поравнявшись, он остановил коня:

— Ты чего не приходишь на заседания комитета комсомола? Я дважды звонил вашему «Чапаю», он обещал прислать тебя.

Я не стал ничего объяснять, не сказал и о случившемся, постарался отговориться:

— Не знал, мне никто не сообщил.

Вдвоем мы добрались до расположения взвода. По дороге Сабит восторженно рассказывал о боевой подготовке в дивизии, как она крепнет, услышал я и много лестного о комдиве Куприянове:

— Таких я до сих пор не встречал, — повествовал Сабит, — лучший командир!..

Командир взвода, когда я доложил о прибытии, направил меня в один из расчетов, вопросов не задавал — я понял, что ему не известно о причинах моего перевода. Сабит попросил взводного отпустить меня в полк — он тут же разрешил. И я вдруг решил действовать: надо поговорить с полковым комиссаром, когда еще предоставится такая возможность.

Заседание комитета комсомола оказалось особым. Присутствовали комполка, все батальонные комсорги, вопрос обсуждался один: о боевой подготовке. Комполка рассказал, что в нескольких батальонах и батареях побывал комдив Куприянов — жаль, что не у нас! — и остался недоволен ходом занятий: много формальности и показухи, слабо отрабатывается взаимодействие родов войск, солдата не учат проявлять инициативу в бою.

— Комдив предполагает лично провести совместные учения с танковой бригадой, — закончил свое выступление комполка. — В учениях примет участие и наш 711-й полк. Делайте выводы!

После заседания я подошел к нему:

— Не можете ли вы уделить мне несколько минут для серьезного политического разговора?

— Вы с комиссаром полка беседовали?

— Не удалось. До заседания комитета я попытался это сделать, но получил ответ, что он уехал на два дня в армию.

— Хорошо, давайте поговорим. Слушаю вас.

Командир полка вежливо меня выслушал, поблагодарил за честность и пообещал после возвращения комиссара во всем разобраться. Услышав вопрос о комиссаре, я засомневался: правильно ли поступил — может, действительно следовало сначала встретиться с комиссаром, по слухам, он человек приличный и принципиальный. Но ведь он приедет через два дня, отпустят ли меня еще раз в полк? Но, в сущности, какая разница, ведь комиссар и командир — оба представляют советскую власть.

Но вышло не так, как я думал.

Через четыре дня в батарею приехал комиссар полка. После беседы с начальством батареи, сытного обеда — Осип Осипович уж расстарался — он вышел на крылечко, послал за мной и, присев на солнышке, стал дожидаться.

Задал он мне всего три вопроса.

— Почему вы преступили субординацию?

Я объяснил, как все происходило.

— Все в батарее думают так, как вы?

— Все, изложенное комиссару батареи, — это мое личное мнение как комсомольца.

— Вы угрожали комиссару?

— Нет! — заявил я категорически.

Пока мы беседовали, а точнее, я отвечал на вопросы комиссара, все три взвода выстроили перед палатками. Здесь же находились капитан «Чапай» — наш командир — и все командиры взводов. Отпущенный комиссаром, я встал в строй, не предвидя ничего дурного. Последовала команда:

— Смирно!

Неожиданно для батарейцев, не говоря уж обо мне, капитан вызвал меня из строя и приказал:

— Сдать карабин командиру взвода и отбыть в распоряжение командира 1-й стрелковой роты 1-го батальона старшего лейтенанта Сухомирова. Получите у старшины красноармейскую книжку. На сборы — один час!

Кровь прилила к лицу. Сильно застучало сердце, словно его внезапно придавило чем-то очень тяжелым. Как же так?! Никаких объяснений! Что все подумают, толком не зная, за что меня наказали?! Но больше всего ранило другое! Ни один из курсантов, никто из «стариков», что уговаривали меня бороться за правду, никто из моего расчета не выступил в мою защиту — ни один человек не проронил и полслова! Вот как получилось! Вот какие мы — «из одной казармы»!

Так я попал «без драки в большие забияки», а из забияки тут же выпустили пар.

Ровно через час я покинул батарею и двинулся лесом в распоряжение некоего старшего лейтенанта. Шел я раздосадованный: как же, первый в моей жизни важный гражданский поступок, совершенный ради людей, — и кончилось все ничем! А лично для меня — мелкой местью, изгнанием из артиллерии.

Помните, у Александра Трифоновича Твардовского в его бессмертной поэме «Василий Теркин»:

Вот так и я шел по дороге в «полк стрелковый, в роту первую свою».

Через некоторое время стало известно, что мои усилия все же не пропали даром. Пьянки прекратились. Лучше стала еда. Комиссар возобновил посещения батареи, принося газеты. Лошадям стали выдавать овес по норме. Возобновились занятия.

Но душу ранило гадкое чувство полной беззащитности. Известно, что самые высокие душевные порывы оборачиваются пустым звуком, если за ними не следуют конкретные поступки. Я получил серьезный урок, и он не пройдет даром. С тех пор я усвоил одно правило и стараюсь его придерживаться: не жди поддержки и одобрения; если уверен в своей правоте — действуй.