На нашей ферме - Радд Стил - Страница 24

Земля на нашей новой ферме была отличная — тысяча двести акров тучного чернозема: слой его доходил толщиной до трех-четырех метров; а уж воды на участке было в избытке: рядом, за изгородью, — скважина, одна из тех, что сооружало правительство. Позади фермы тянулась широкая полоса густого леса, а впереди — необъятная равнина и травы, травы такие, что мы не раз теряли в них лошадей.

Дом мы построили новый; после Шингл-Хат — просто дворец: пять комнат, снаружи обит тесом, полы дощатые; крыша железная, на всех дверях замки, как полагается; в довершение к этому кухня и бак для воды на тысячу галлонов. А какая вода! Мы раньше и не представляли себе вкуса настоящей воды. Теперь нам не нужно было очищать воду углем или золой, а о засухе мы и думать позабыли! В воде уже больше не было сомнительного привкуса, а на посуде — толстого слоя накипи, который то и дело приходилось отскабливать.

Отец очень гордился нашей новой фермой. Его радовали перспективы на будущее, и он любил поговорить о бурном развитии нашего района.

Сэддлтоп действительно шел в гору. К нему подводили железнодорожную ветку — правда, подводили ее уже двадцать два года… Там селились фермеры с юга Австралии, люди, как говорится, бывалые; они разбирались и в землях и в силосовании, словом, вели хозяйство по всем правилам науки. Обосновались они по краю пустынного оврага, где ничего не росло, кроме чертополоха и репейника, а когда начинались ливни, удирали в горы с женами и детьми, перетаскивая весь свой скарб на тачках и на собственном горбу.

Был там один переселенец из Виктории. Он кое-что понимал в разработке целины, Сразу после приезда раскорчевал свой участок, посеял пшеницу, пожил немного, пока она взошла, а затем в одно прекрасное утро уехал и больше не появлялся.

Жили здесь несколько семейств старых пионеров — из первых поселенцев. Они только теперь начали становиться на ноги. За их спиной лежали тридцать лет тяжелого труда и борьбы. Что мы знали о тех бесчисленных опасностях, лишениях и трудностях, которые им пришлось претерпеть?

Верховья сухих лощин и распадков, укрывшихся за грядой холмов и скал, тоже осваивали поселенцы. Они ковыряли мотыгой землю, поросшую высокой травой, кидали в ямки тыквенные семена, затем куда-то исчезали и возвращались, ведя за собой на длинной веревке коня, которого брались объездить. А тыква тем временем росла сама по себе.

Попадались среди фермеров и такие, что в дождливую погоду целыми днями напролет стояли в дверях своих лачуг, накинув мокрый мешок на плечи, и философически обозревали окрестности, мокнувшие под проливным дождем. В сухую же погоду они скатывали одеяло и отправлялись на заработки — стричь овец у какого-нибудь фермера.

Жил там и молчаливый чудак по кличке «шапочник» — его прозвали так потому, что он никогда не снимал шляпы (говорили даже, что волосы у него приросли к шляпе); заплаты на свои штаны он пришивал шпагатом с помощью упаковочной иглы. Чудной это был человек. Жил он у холмов, вдали от людей, в шалаше из древесной коры, кое-как прилепившемся к косогору; общения с соседями он избегал. В шалаше у него не было ничего, кроме жалкой шлеи, валявшейся на полу, обрывков сыромятной кожи да грубо сколоченного грязного стола на кольях, забитых в землю. Даже скамьи у него не было; сидел он на полу, обедал, держа жестяную тарелку на коленях, и вел беседы только со своим верным псом. О чем он только ему не рассказывал! Лесные птицы бесцеремонно залетали в шалаш и вылетали оттуда, не страшась его. Этот человек никогда ни на что не жаловался. Счастьем его было молчание и одиночество, его божеством — природа, а единственной адской мукой — зубная боль.

Был там и фермер-педант, человек размеренного и упорядоченного образа жизни… Каждое утро он ловил одну и ту же старую лошадь, кормил ее из одной и той же миски, радуя ее сердце несколькими пригоршнями зерна. Он все куда-то ездил, и люди знали его на много миль вокруг. Для тех, кто работал в поле, он был часами — по его появлению фермеры могли точно определять время.

Попадались среди поселенцев и люди из города, промотавшиеся денди, ненавидевшие сельскую жизнь. Они все собирались вернуться в город, но в конце концов застревали у нас. Люди они были воспитанные, чай из блюдечка не пили, распинались в любви к цветам (а у самих росла одна герань в жестяной банке). Дочери их жаловались, что все молодые люди в округе грубияны — они не приподнимали шляпу, когда здоровались. На прогулку девицы выходили в холщовых амазонках, потому что у них не было ничего другого, но уверяли, что этого требует городская мода.

Был там и такой землевладелец, у которого круглый год работали батраки; на ферме у него было полно машин — сено он держал под навесами, а деньги — в банке. Он был настоящим хозяином всей округи. В город всегда ездил только поездом, да еще в первом классе, с соседями никогда не здоровался, разве только в минуты рассеянности. Богатый был человек, добра имел чуть ли не на тысячу фунтов. Люди частенько называли его миллионером, и его это ничуть не огорчало, — напротив, он даже становился менее рассеянным. Важных гостей и всякие там комиссии из министерства, посещавшие наш район, он встречал на железнодорожной станции, увозил к себе домой в кабриолете, угощал и развлекал их, показывая свою ферму, и нашпиговывал «специального корреспондента» вдохновенными картинами перспектив его предприятия и всякими идеями насчет «процветающих фермеров» и «района с будущим».

А в самых отдаленных «медвежьих уголках» селились мелкие фермеры-работяги. Они копались на своих участках, растили большие семьи и никогда не падали духом. На свои крыши они наваливали здоровенные камни и толстые бревна, чтобы в ветреную погоду их не снесло ветром, а в безветренную погоду крыша не позволяла камням провалиться в дом и проломить обеденный стол. Всю жизнь они были уверены, что сумели бы сколотить порядочно деньжат и отложить на черный день, если бы не плохая погода да проценты по закладной, которые им приходилось выплачивать.

Еще там была маленькая школа, окруженная группой эвкалиптов, а рядом с ней две некрашеные церквушки, стены которых были изрезаны шрамами, словно от артиллерийского обстрела. Все это было делом рук школьников. По дороге из школы они часто дрались друг с другом на почве «религиозных разногласий». Они не знали, что есть закон о нарушении общественного спокойствия, и потому без зазрения совести бомбардировали камнями церковь, принадлежавшую другому вероисповеданию.

Вскоре после нашего приезда в Сэддлтоп мы познакомились со всеми этими людьми. Многие из них явились к нам, чтобы выразить свое удовольствие по поводу нашего приезда, а кое-кто — чтобы занять что-нибудь.

В числе первых соседей, посетивших нас, были мисс Уилкинс и мисс Малруни. День был ясный, воздух прохладный, небо безоблачное, вокруг щебетали птицы, порхали бабочки. Отец с Полоумным Джеком копали ямы под фруктовые деревья, а Дейв и Джо пахали в поле. У изгороди гостьи грациозно соскользнули со своих лошадей и громко рассмеялись с целью привлечь наше внимание. Затем они взошли на веранду, сделали книксен и сказали:

— Какая прекрасная погода.

Мать пригласила их войти в дом. Они заколебались, будто куда-то спешили, и мисс Уилкинс сказала:

— Разве только на минуточку, миссис Радд.

Затем они расселись в креслах, нарочно выставив из-под длинных амазонок кончики башмаков, искоса оглядели все, что стояло в комнате, и… и просидели так до позднего вечера.

Мисс Уилкинс была крупная, полная, рыхлая девица, утверждавшая, что ей уже двадцать пять лет. Утверждала она это шестнадцать лет подряд! Она туго затягивалась и воображала себя тонкой и стройной.

Мисс Малруни было только двадцать восемь, и фигура у нее была еще ничего. Вкусив немного городской жизни, она даже сохранила следы былого изящества. Она принадлежала как раз к тем девицам, что носили «модные» холщовые амазонки. В действительности же она очень нуждалась и всячески пыталась скрыть свою бедность, напуская на себя важный вид бывалой горожанки.