Сорные травы - Шнейдер Наталья "Емелюшка" - Страница 22

Я рассмеялся и хлопнул Вадима по плечу:

— Выдумал небось?

— Обижаешь. У меня такая работа, что и выдумывать ничего не нужно.

Он помолчал минуту, а потом тихо сказал:

— Сегодня Лену хоронят. Поедешь?

— Да, — коротко кивнул я.

Деменко знал про мои непростые отношения с женой. И с Леной. Потому его вопрос был неоднозначным, а взгляд — пристальным

— Да в норме я, в норме, — отмахнулся я. — Совсем деформировался. Вадим, честно, вообще ничего не чувствую. То ли работой все из себя выбил. То ли мерзавец я первостатейнейший.

— То ли не любил просто…

— То ли, — повторил я. — Поедем на твоей или на моей?

— На твоей, но я поведу. — Деменко наконец отвел глаза. — Я свою в сервис на днях отдал. А тебе после… сколько уже дней ты торчишь на работе?.. только за руль садиться.

— Хорошо. — Спорить не хотелось, да и смысл? — А то попадем к Машке в контору из-за моей невнимательности. Вот жена удивится.

— Как она?

— Кали. Богиня смерти. По телефону — сурова и неумолима. А так я ее не видел уже несколько дней. Сегодня она тоже на похоронах — ребенок у подруги умер.

— Умер… — отозвался эхом Деменко. — У меня в подъезде воспитательница детского сада с балкона бросилась. Вся младшая группа… У нее на глазах.

— Твою мать, — меня передернуло. — Умеешь ты вовремя новость сообщить.

— А говоришь, профессионально деформировался, — грустно улыбнулся Вадим и хлопнул меня по плечу. — Пойдем позавтракаем для начала. На голодный желудок трудно провожать в Аид, говорили древние греки.

— Выдумал?

— Обижаешь…

И я продолжил вместо него:

— У меня такая работа, что выдумывать ничего не нужно.

Деменко изобразил демонический смех, и мы направились в кафе при больнице в надежде, что в такую рань там обслужат изголодавшихся служителей Асклепия.

Около кладбища мы припарковались почти в одиннадцать. До похорон Лены оставалось полчаса.

Всю дорогу сюда я внимательно разглядывал проносящийся в боковом стекле город.

Он изменился.

Постарел.

Умер.

На улицах не видно детей. Весной скверы и дворы всегда полнились ребятней и молодыми мамашами. Теперь же мамы лежат в больницах под действием мощных транквилизаторов или рыдают в квартирах. По слухам, в городе не осталось ни одного выжившего младенца. Тех, кто постарше, кто пережил тот день, родители держат взаперти — боятся второй волны эпидемии. Только что ж это за болезнь, если до сих пор не выявили в крови ни вирусов, ни бактерий, ни грибков? Блоги пестрели однотипными сообщениями — смерть, смерть, смерть. А в новостях успокаивают, что так, дескать, далеко не везде и вообще не так. Кто прав? Обычная истерия социальных сетей или жесткая новостная цензура?

Мусор за эти дни никто не убирал. Кое-где баки едва виднелись из-под завалов или просто лежали на боку. Запах пробивался даже через закрытые стекла машины.

Да и кому какое дело до мусора, когда город вот уже несколько дней хоронит жителей — и днем, и ночью. Маша сказала, что морг переполнен, она не успевает готовить документы. Вчера звонил друг детства Олег из ментовки — появились первые случаи нелегального захоронения. Люди не хотят ждать, пока будут готовы бумажки. Люди хотят проститься с умершими и хоть как-то жить дальше.

На улицах то и дело глаз цеплялся за повязки на лицах. Я привык к такому в отделении. Но видеть весной, в ясный теплый день прохожих в марлевых и одноразовых намордниках…

Город боялся. И не знал — будет еще один удар или все уже позади.

У меня зрело ощущение, что это даже не удар. А так, легкий шлепок ладонью по щеке. И от этого шлепка все вдруг начало разваливаться. Но кто или что за этим стоит? Просто так люди не умирают — без симптомов и в одно мгновение. Это иррационально, не поддается сухой медицинской логике. Нет таких болезней, которые бы срабатывали как по будильнику у миллионов людей. И нет такого военного токсина, который бы столь избирательно выкашивал население.

Древние китайцы проклинали врагов чудным пожеланием — «Чтобы тебе жить в эпоху перемен». Я предчувствовал, что эта эпоха близится, если уже не наступила.

Мы с Вадимом немного прогулялись по кладбищу — и не по своей воле. Мы просто заблудились. Такого столпотворения погост наверняка еще не видел. Людей собралось столько, что, казалось, будто сама земля прогибается и стонет под их весом. Оградки сломаны во многих местах, кое-где сбита плитка дорожек. Травяной ковер изорван тысячами ног, прошедшими по нему сегодня, вчера, позавчера. То тут, то там среди грязи и редких островков яркой весенней травы виднелись тусклые белые цветы, собранные в крупные соцветия на толстых стеблях. На ходу я оборвал один такой и размял в руке, пока мы с Вадимом прорывались через похоронные процессии. Бархатистые лепестки были разделены посередине тонкими розовыми полосками — красивый цветок, но совсем незнакомый. Или просто раньше не замечал?

Многоголосый гомон постепенно слился в однообразный шум, который изредка разрывали звонкие женские причитания. За решеткой забора стояли сотни машин — все ближайшие окрестности запрудили черные автомобили и пузатые автобусы. Цветные легковушки терялись в черном цвете — он преобладал, подавлял.

Я уже не понимал, куда идти. Мобильный телефон оказался бесполезным — везде, где мы проходили, женский голос холодно сообщал, что сеть перегружена. Деменко, казалось, тоже растерялся — метался из стороны в сторону, хотя именно он договаривался о захоронении Лены и должен был знать, где находится могила. По его сбивчивым словам вперемешку с ругательствами, выбить место нынче — задачка еще та. Кладбища оказались не готовы к такому нашествию, а для расширения их границ необходимо столько разрешений от властей, что проще дать на лапу непосредственно работникам и рыть могилы на проходах.

Тут и там сновали шустрые бабки, замотанные в ветхие, давно потерявшие цвет шали и платки. Старухи, как призраки, просачивались через толпу любой плотности, проникали сквозь, казалось бы, монолитные стены кустарника. Одинаковый взгляд, похожие движения, даже сами лица и фигуры как будто повторялись. Атака бабок-клонов. Они споро, как на конвейере, раздавали разноцветные проспекты и брошюрки. А заодно вполголоса переругивались между собой.

Не успел я опомниться, как у меня в руке уже оказалась глянцевая бумажка с суровой надписью: «Ты погибнешь! Чтобы спастись, уверуй в истинного Господа». Ниже значился спонсор листка — «Адвентисты седьмого дня». Вадима перехватила другая шустрая бабка и одарила его проспектом с не менее оптимистичным заявлением: «Ты уже мертв!» О его душе и бренном теле побеспокоились «Свидетели Иеговы».

— Сектанты уродские, — выругался Деменко, вырывая мою синюю бумажку и присоединяя к ней свою зеленую, чтобы запихнуть их поглубже в мусорку. — И в такой день не могут успокоиться.

— А когда им еще вербовать? — резонно заметил я. — Лучшее время. Смерть и отчаяние.

Лишь через пятнадцать минут мы чудом вышли к могиле Лены. И то у нас были все шансы пройти мимо, если бы Вадима не заметил и не окликнул наш общий знакомый. Все же рост и лысина Деменко — отличный опознавательный знак в толпе. Батюшка уже заканчивал речь — и мы услышали только завершение о том, что Лена обретет покой и радость на небе, что боль и отчаяние остались в этом мире, а в другом ее ждет спасение.

Я прошептал вместе со всеми:

— Спаси и сохрани, Господи. Аминь…

Быстро перекрестился. Рука почти забыла это движение — и у меня получилось как-то неловко и скомкано. Господи, пусть Лене будет хорошо там.

Я слабо верю, я плохо умею верить, но ради Лены пусть за гранью что-то будет. Лучшее, чем здесь.

Люди начали потихоньку расходиться, черпая перед этим из холмика горсти земли и бросая их в темную яму могилы. Мама Лены тихо зарыдала и подалась было вперед, но ее перехватили мужчины рядом. Не удержали — она рухнула на колени в тягучую весеннюю грязь. Отец Лены подхватил жену под руки и почти что потащил прочь. И только тогда она закричала в полную силу. Как будто эхом с другого конца кладбища донесся еще один отчаянный, полный боли крик.