Нежность к ревущему зверю - Бахвалов Александр - Страница 46

– Его Спира!..

Разговор покрывает трескучий бас, неведомо как уместившийся в тонкой жилистой шее местного матроса-спасателя – маленького, какого-то стираного-перестираного, отсиненного и отутюженного, да к тому же в фуражке с крабом.

– Брось травить, – рычит он, – как тот шкипер с Понизовки… Шоб его черная болесть трясла… Я его знаю, сопляка, когда он имел одни штаны на двоих с братом, а ты мне хочешь сказать… Все у жизни должно форменный вид иметь, все одно – жена или шлюпка. А какие теперь шлюпки делають, изнаешь?

– Шо он своего шкипера мине сует? Или он папа этому кобелю?

– Не слухай его, Сирожа. Он, когда выпимший, или про шкипера говорить, или у шлюпке кемарить.

– Ты мою Азу изнаешь? – кричит пекарь. – Так ты послухай, ты послухай. Я с ей у прошлый годе сто восимисят шесть штук узял. На Бизюке. Натурально, перепелок. Уполне серьезно… Так я об чем, я об той, что эта собака моей Азе чнстая племянница будить.

– Кобели не бувають племянницами.

– Ихто не буваить?..

– Пусть он скажить. Косарев, скажи свое слово!

Все поворачиваются к Косареву. И щенок тоже, но тут же чихает от пущенного в его сторону дыма и стыдливо опускает крапчатую морду.

– Как тибе глянется собака?

Косарев молчит. Молчит и курит.

Пекарь теряет терпение.

– Ну?

– Шо ну?

– Ха! Ты же собаку глядел?

– Ну?

– Он ишто, ненормальный? Люди располагают, он слово скажить.

– Косарев обсуждаить повестку дня…

– Дробь, Самсон, – у пекаря кипит пьяное тяготение к ясности. – Ты у зубы глядел? Глядел. Хвост обсмотрел? Так скажи, что и как, а не моргай, как пеламида.

– Ихто?

– Он мине нервным изделает, паразит! Ихто? Собака!

Косарев густо затягивается и предлагает, с хорошо выдержанной назидательностью;

– У тыща девятьсот двадцатом годе достал я у Севастополе суку. Чистых французских кровей. Блу-балтон, понял?.. А звали ие… Сейжермей Вторая… Так то была собака. Не сука, а, можно сказать, переворот в науке… Но все-таки пришлось эта… Обменять ее. На лошадь. У турка. Поскольку турок домой вертался.

– При чем тут турецкая лошадь?

– Ты слухай сперва… При том, что блу-балтон через месяц как ни в чем не бывало у конуры стоить!..

– Мокрая.

– Она тибе не Иисус Христос – пешком по воде ходить.

– И чего говорить?

– Ихто?

– Собака. Блу-балтон.

– О чем?

– Об турецкой жизни.

– Ваня, скажи этому сумасшедшему человеку, может животная Черное море переплыть?

– Как плавать.

– По-собачьему?

– Уполне. У нас врачиха по-собачьему пять часов плавала, жир сгоняла, чтоб женский вид по всей форме…

– Так то врачиха!.. Она, может, по науке, может, она американские пилюли глотала…

«Оказывается, вы еще живы, вы еще умеете говорить на этом дурацком милом родном жаргоне?..» – думал Лютров, улыбаясь, всматриваясь в возбужденные лица, и таким несказанно прекрасным, далеким эхом отзывались в душе их голоса.

У дядя Юры был потертый, но еще крепкий, устойчивый на волне ял с мотором, стоящим на кормовых шпангоутах, нещадно дымящим и вечно сырым от потеков масла.

Перед рассветом он спускал ял на воду и уходил в море ловить ставриду на самодур – «цыпарь». Но погода стояла теплая и тихая, рыба не шла. Иногда попадалась пикша пли катраны, Лютров видел разбросанные по двору остатки этой никчемной рыбы, над которой поработал трехколерный хозяйский кот.

И усыпляло и будило Лютрова море. Проснувшись, он натягивал синий спортивный костюм и шел к воде. Иногда вместе с дядей Юрой уходил в море и видел там восход солнца, священное действо рождения дня. Глядя, как розовеет и плавится выглаженная безветрием серо-стальная водная ширь, он думал, что всякое рождение в этом мире – рассвет: появление человека, животного, дерева. Всякое рождение – священно на земле, потому что сущность его – обретение света.

После возвращения с рыбалки он помогал старику вытаскивать ял на берег, относил в сарай тяжелые весла с веревочными петлями уключин, купался, пил чай и слушал городские новости в пересказе жены дяди Юры, глуховатой старухи Анисимовны. Она прониклась уважением к Лютрову за внимание к ее долгим рассказам о том, как было в памятном ей прошлом, и сводила к нему всякий их разговор. Они вспоминали общих знакомых, кого и да раскидало время, кто умер, кто жив и как живет.

Помянули деда Макара и всех, кто когда-то работал на Ломке.

…Иногда ночь заставала Лютрова высоко над городком и морем, на вершине Красной горки, рядом с мученицей-сосной, серо темневшей в месте надруба. Ее оголенные корни, высунувшиеся над обрывом и вновь ушедшие в землю, напоминали щупальца большого спрута. Лютров подолгу стоял там, в темноте, и глядел на восток, где от виноградных холмов медленно отделялась луна, превращаясь из медной в раскаленно-золотую. Небо в том месте, откуда она всходила, становилось все чернее, холмы терялись в этой черноте, зато море, в сторону которого луна поднималась, вздымаясь все выше, облекалось в зыбкую пелену света; сначала свет четко обозначал границу воды у берега, затем отступал, рябил и рыхлился, растекаясь по дали, бессильный охватить все обилие водной беспредельности.

После долгих ночных прогулок Лютров спал до тех пор, пока Анисимовна не принималась кормить кур, и тогда пробуждение выглядело потешно. Держа в руках зеленую миску с зерном, она проходила за дом, куда глядело окно комнаты Лютрова, и принималась верещать неожиданно писклявым голосом:

– Иду-иду-иду-нате-нате-нате-нате!..

Курами овладевало помешательство. Они срывались к ней со всех сторон двора, с ходу подлетывали, топча друг друга, кувыркаясь и падая, суматошно хлопая крыльями. Паника продолжалась несколько мгновений и точно обрывалась, и тогда за окном слышалась сосредоточенная барабанная дробь клювов по противню. К этому времени Лютров сидел на кровати с видом провалившегося в преисподнюю, но еще не разобравшегося, где он.

Мало-помалу он вживался в размеренное безделье отдыха, в жаркие дни и тихие ночи берега. По утрам ходил бродить над береговыми обрывами, по улицам городка, поднимался по нестираемым каменным лестницам, угадывая на плитах все старые сколы и трещины, дважды побывал на кладбище, безуспешно пытаясь отыскать могилу деда, был на Ломке за кладбищем, где уже ничего не напоминало об известковой печи, кроме едва приметных остатков круглой кладки.

Выходя на прогулки ни свет ни заря, Лютров начинал свой путь по дорожкам мальцовского парка, защищенного от ветров с моря плотным рядом кипарисов. Шум моря, проникая сквозь пахучую листву ухоженного парка, жил в нем как негромкая музыка.

Вдоль кованой ограды лоснились жирными листьями кусты лавровишни, покачивались тугие ветви благородного лавра, и снова возвышались старые, опутанные сухими жилами плюща кипарисы, защищая теперь уже с севера эти петляющие дорожки в кайме розовых кустов и деревьев японской мушмулы. Одна из дорожек вела к отлогой, с низкими ступенями лестнице на пляж. Спуск начинался стройной колоннадой, сработанной под античные развалины, за которой сине проглядывало море; до него оставалось несколько шагов, и он шел навстречу его дыханию, к вечно живой воде, рядом с которой ширятся думы, да и тишина в душе блаженна. Перед колоннами стояли разросшиеся деревья магнолии, иногда ему казалось, что он улавливает тонкий запах цветов, и на память приходила Валерия.

Прошел без малого месяц, и Лютров уже стал привыкать к ощущению родины, сживаться с ним, как и со старым домом дяди Юры, с курами Аниснмовны, с разноголосым шумом и запахами живущего рядом моря.

Он много ездил по берегам, посетил многие памятные места, считая себя по праву рождения приобщенным к камням Севастополя, к Вечному огню Малахова кургана, к обильно политой кровью Сапун-горе, к братской могиле матросов линкора «Новороссийск»… Это набатное безмолвие далекого и недавнего прошлого смиряло и оттесняло прочь все личное в нем, обращало душу к иному познанию, и тогда он чувствовал себя ребенком, как у деда на Ломке, где каменные громады рыжих скал возвышались над его мальчишеской головой грозно и величественно.