Нежность к ревущему зверю - Бахвалов Александр - Страница 34

От самолета отъехал последний заправщик. С высоты окон диспетчерской стоявший в стороне от остальных машин С-44 ласкал глаз легкостью линий, отлично выдержанной соразмерностью величин, составляющих силуэт самолета. Вписанные в основание плоскости отверстия заборников воздуха не нарушали эстетической законченности форм планера, а лишь подчеркивали атлетическую мощь большого самолета.

Механики сняли блеснувшие алым лаком заглушки, убрали шипастые сегментообразные колодки из-под колес. Машина была подготовлена.

Без четверти пять к стоянке подкатил неказистый ЗИЛ Соколова.

Выйдя из машины, он кивнул механикам, пробежал глазами по самолету и, заложив руки за спину, медленно направился к провожающим.

От предстоящего полета ждали ответа на многие вопросы. И главный среди них – испытание надежности корабля в сложных и длительных условиях перелета, бескомпромиссная проверка работы модернизированной системы заправки топливом в воздухе на разных высотах, днем и ночью и, возможно, в неблагоприятных метеорологических условиях. Наконец, полет определит работоспособность экипажа в продолжение длительного пребывания в воздухе.

Приметив Главного, Боровский велел девушке-шоферу остановить «рафик» и первым вышел на бетон. Старик оглядел всех, пожевал удовлетворенно губами и потрепал по щеке вдруг по-детски растерявшегося Костю Карауша.

– Ну повнимательней там, не блудите… А ты не ленись.

Последние слова относились к штурману Саетгирееву.

– Все будет в порядке, – пообещал Булатбек, и столько мальчишеской самонадеянности было в этом ответе, что Старик не удержался и по-отцовски насмешливо вскинул бровь.

Лютров невольно сравнил чисто выбритое, совсем еще молодое лицо Саетгиреева и тяжелый, траченный рябинами профиль стоявшего рядом Боровского. Своим поведением, в котором проглядывала особая интимность отношений с Главным, Боровский невольно, может быть, но подчеркнуто противопоставлял себя легкомыслию штурмана. Своей улыбкой и рукопожатием он как бы говорил Старику, что мы-то с тобой знаем, что значит этот полет, и если «все будет в порядке», то отнюдь не стараниями штурмана, неспособного даже представить себе всю серьезность предстоящего пути.

– Заметил, какое лицо у «корифея»? – спросил Карауш, шагая с Лютровым позади остальных членов экипажа. И весело добавил: – Доволен!.. Ждал случая доказать Старику, что он может. Да, это не Фалалей!

Опоясываясь ремнями катапультного кресла, Лютров вспомнил услышанные накануне разговор Тасманова с молодым инженером из моторного комплекса, занятым установкой экспериментального оборудования в грузовом отсеке самолета. «Эксперименталка» означала для Тасманова дополнительные хлопоты в полете. Кроме обычной памятки, которую он составлял для себя, двигателисты навязали ему солидный перечень включений их хозяйства – порядок, продолжительность, время, – за которым следили самописцы.

– Путаетесь под ногами, и без вас хлопот по уши, – в сердцах сказал Тасманов, споткнувшись о стремянку, стоявшую под раскрытыми створками грузового отсека.

– Несознательно, старик, – возразил молодой инженер. – Как будто С-44 делает такие рейсы по пятницам. Три заправки в воздухе, а продолжительность полета и расстояние куда больше, чем в известных по истории авиации рекордных перелетах.

– Было. Пять лет назад Фалалеев летал… – отмахнулся Тасманов.

– Как же-с, сподобился провожать, – насмешливо продолжал разъяснять инженер. – Но если вы всерьез принимаете круизы популярного аса Фалалея, то ваше заблуждение, увы, носит не случайный, а принципиальный характер. Уточняю. Неподражаемый на страницах собственных брошюр, в миру Лев Борисович страдал логикой учителя арифметики, хоть и был кандидатом наук. Как это вы не заметили? По Фалалею, тысячу раз до дачного поселка и обратно эквивалентно одному разу до Северного полюса. Нужно ли объяснять, почему власть придержащие решились на подобный полет и поручили корабль не какому-нибудь спринтеру, а опытному марафонцу?

– Ну и трепло ты, друг! – махнул рукой Тасманов.

Этот-то разговор и вспомнил Лютров. Да, молодой инженер был прав: «в миру» Лев Борисович был скромнее, чем в своих книжках. Как видно, чем ни прикрывай свою сущность, все равно рассмотрят и воздадут по достоинству.

«Скромность» Фалалеева заметно сказалась в последние годы, когда он летал не иначе как «по всем правилам». А когда боязнь летать маскируется инженерной эрудицией, летчик превращается в проклятие для ведущих инженеров. Данилов выслушивал нескончаемые жалобы на то, что вчера Лев Борисович прекратил полет из-за попытки инженера поднастроить автопилот, сегодня у него нелетное настроение, завтра он читает лекцию об основах летных испытаний… Так оно и было. Фалалеев был слабым летчиком и робким человеком. Лютров запомнил один из полетов с ним, когда из-за перекомпенсации руля машина стала неуправляема и, теряя высоту, упрямо шла к земле. Минуту Фалалеев неуклюже тыкал ногой в каменно-неподвижную педаль, но слишком велики были «нервные потери», ноги перестали слушаться, он в отчаянии раскинул руки по сторонам кресла и повернулся к Лютрову. На лице командира, сером и неподвижном, запечатлелась оторопь приговоренного к казни: исхода нет, небо разверзлось, и мир опрокинулся на голову.

Лютрову стало не по себе. Упершись в подлокотники кресла, он изо всей силы надавил пяткой на выступающую педаль. После нескольких рывков руль встал на место.

– Ну и сила у вас, Алексей Сергеевич! – с завидной расторопностью восстановил Фалалеев дар речи. Лицо его, как кожа хамелеона, мгновенно преобразилось – нужно было получше скрыть плохую игру.

Лютров не был расположен к комплиментам. «Ему бы в конферансье податься, из любого положения вывернется».

«Сам себе адвокат и судья», – говорил о нем Данилов. И был прав. Все книжки Фалалеева были написаны в том же стиле. О чем бы ни говорилось в них, автор стоял па переднем плане, расставляя ударения в выгодном для себя порядке, режиссировал задним числом свою летную биографию, оборачиваясь для читателей фигурой «мыслящего героя». Не могли же читатели знать, что для летчиков Фалалеев был притчей во языцех, как шутовским колпаком, увенчанный розыгрышем Кости Карауша. Слушая Фалалеева, просвещавшего собравшихся в комнате отдыха приезжих летчиков, Карауш неожиданно перебил его, как если бы имел что добавить к рассуждениям «мэтра»:

– Лев Борисович, вы уже слышали за Бриджмена?

– Ты имеешь в виду американского испытателя? – скучно спросил Фалалеев.

– Ну.

– Так что с ним?

– Сошел с ума.

– Да? – игриво сказал Лев Борисович, не решаясь верить.

– Кроме шуток. Мания величия.

– Вот как? – Фалалеев заинтересовался.

К их разговору прислушались, всем показалось, что Косте действительно известно что-то о симпатичном парне американце.

– Такие дела. Бегает по сумасшедшему дому и кричит: «Я Фалалей! Я Фалалей!»

С тех пор, где бы ни вспоминали «популярного аса», рядом стоял «сумасшедший» Бриджмен.

Застегнув ремни так, чтобы они не стесняли движений, Лютров услышал команду Боровского:

– Бортрадист, разрешение на запуск.

– Запуск разрешен!

Боровский запустил правый средний двигатель, затем остальные. Минут пять он гонял все установки, поднимая облака пыли за кромкой бетона, прежде чем запросил разрешение на выруливание.

– Разрешаю, выруливайте, – отозвались с КДП.

Снятый с тормоза, С-44 двинулся сначала прямо на стоянку автомобилей и толпу людей рядом, потом развернулся влево, вправо и покатил по рулежной дорожке к старту. На взгляд Лютрова, Боровский мог бы убавить скорости на разворотах, при этом колеса передней ноги не испытывали бы нежелательные боковые нагрузки. Но обязанность второго летчика оставалась неизменной – не мешать первому.

Длинные крылья самолета простирались за кромку бетона, казались провисшими, подобно остановленным лопастям вертолета, упруго покачивались.

Последними перед стартовой площадкой стояли игрушечно-маленькие, в сравнении с проплывающим кораблем, опрятно зачехленные истребители.