Нежность к ревущему зверю - Бахвалов Александр - Страница 22

Единственный портрет, висевший рядом с большой, в половину задней стены картой страны, изображал Николая Сергеевича Соколова.

Портрет был скверным. В генеральской форме с регалиями Старик выглядел нарочито благолепно, каким он никогда не бывал в жизни, как никогда в жизни не был военным, в чем нетрудно было удостовериться по старомодным овальным очкам, они-то были всегдашними, сросшимися с гражданским обликом Главного.

Как правило, в комнате было тихо, как в холле санатория, но при нелетной погоде, в дни собраний, иногда по утрам, когда в ней оказывалось много народу, становилось шумно, клацали костяшки домино, возбужденно травил «правдивые истории» Костя Карауш, обменивались новостями вернувшиеся из командировки, обсуждались летные происшествия. Но прояснялось небо, в диспетчерской трезвонили телефонами ведущие инженеры, и комната отдыха с разбросанными на подоконниках брошюрами снова пустела.

И на этот раз в кресле у залитого солнцем среднего окна сидел, откинув голову на спинку, один Гай-Самари. Он, видимо, только что вылез из своего «малыша», у висков еще не рассосались красные пятна от зажимов защитного шлема.

– Привет, боярин! Один?

– А-а, Лешенька! Дорогой мой!

Придержав в своей руке руку Лютрова, он качнул головой в сторону самолетной стоянки, где черно-оранжевый тягач подкатывал к отбойному щиту истребитель-бесхвостку.

– Я с утра на «малыше». Не мог быть на методсовете.

– Видел.

– Ну и как, глядится?

Зная пристрастие Гая к истребителям, Лютров пошутил:

– Разве это ероплан? Крыла чуть-чуть, горючего два ведра, а хвоста и совсем нет.

– Так зато научная вещь, начисто лишена чувства юмора.

– Пробовал шутить?

– Искушался.

– Извольского выпустил на нем?

– Давно. Уже готовится к полетам на штопор! Ты знаешь, у него идет на «малыше»: каждый полет как наглядное пособие – чисто, грамотно.

– К осени освободится?

– Витюлька?

– Непременно. Программа на двенадцать полетов.

Разговору мешал нарастающий, секущий звук турбовинтовых двигателей С-440.

– «Корифей» намыливается? – спросил Лютров.

– Он.

– Надолго?

– Нет, здесь в зоне.

– Тебе твой ведущий ничего не говорил о приезде Старика?

– Нет. По какому случаю?

– Я потому и спросил, надолго ли полет у Боровского. Помнишь, на совещании у Данилова «корифей» разыграл негодование, раздухарился из-за чепуховой неточности в составлении программы испытаний этого своего корабля, связал ошибку с катастрофой «семерки» и выдал все вместе за принципы постановки испытательной работы на базе?

– Ну! Я еще подумал, что примерно также фабрикуются теоретические предпосылки для правительственных переворотов в банановых республиках… И кажется, Данилов пожаловался Старику?

– После истории с Чернораем Данилов не посчитался со скверным настроением Боровского…

– И поехал к Старику.

– И поехал к Старику.

Допек «корифей» Данилова, да и свидетелей много было. Так что Старик?

– Его ждут сегодня на базе. Решил поговорить разом со всеми.

– Читай: с Боровским, – Гай жестом отстранил всякие предположения о каких-то иных целях Главного. – Главный отвинтит ему уши. Юзефовича не знобит?

– Ну, если уж Володя Руканов озабочен, суди сам. С его-то какой спрос?..

– Никакого. Но милый Володя себе на уме. Уж он-то настроится на нужную волну. В его тактических методах продвижения по службе должное место занимает умение блюсти реноме вышестоящих товарищей. Усек?.. Не собственный престиж, а «ихний», и он делает это с рвением и тактом хорошего дворецкого. Это не дешевый подхалимаж, когда какой-нибудь Юзефович изгибается до хруста в позвонках, а стратегия. Володя никогда не скажет болвану, что он болван, не встанет и не уйдет из зала, когда на трибуне битый час «докладает» тот же Юзефович, как это третьеводни проделал Долотов, а вслед за ним начальник бригады прочности Буним Лейбович. Руканов не прост, Лешенька! Он врос в дело, как хорошо подогнанная пружина. Если ты услышишь от него нечто определенное, можешь быть спокоен, тебе выдали результаты трижды проверенного… Он пришел в авиацию не ваньку валять, он знает дело, он понял, что Старик любит работников. Кто из ведущих может похвастаться тремя вызовами в КБ для сугубо конфиденциальных бесед? Кстати, Володя ни словом не обмолвился не только о вызовах к Главному, но и о предмете разговора. Казалось бы, слухи о внимании Старика ему же на пользу? Ан нет, он тоньше, ему не нужно дешевой популярности. Достаточно того, что о нем прослышал Главный со товарищи. К тому же он знает, как трудно обрести безусловное доверие Деда и как легко его потерять. Но, что ни говори, для руководителя базы, для первого зама Старика и даже для министра Володя – наиболее предпочтительный вариант. Я не из тех, кто с чистой совестью бросит в человека камень только за то, что он хочет сделать карьеру…

Слушая Гая, Лютров мысленно сравнивал его наблюдения со своими.

Уравновешенная порядочность Володи Руканова, тихая склонность оставаться в стороне от всего, что не безусловно или может дурно повлиять на его репутацию толкового инженера, скрывали какую-то чуждую русскому характеру черту. Что похвального в том, что Володя никогда не воевал с начальством, да и вообще никак не высказывал своего отношения к драке, предпочитая в лучшем случае «при том присутствовать»? Настоящее дело не оставляет времени для «делания карьеры».

– Боровский тоже на свой манер фрукт, но – работник! – продолжил Гай-Самари. – И с отличным послужным списком, за что ему да простится грех гордыни. Ведь куражится-то из опасения остаться в стороне от больших дел, от настоящей работы. Ну, есть, есть у человека эдакое… Но брось на одну чашу весов эту пакость, а на другую положи летный талант «корифея». Слон и моська.

– Стремление «делового человека» заполучить право руководить, наставлять, командовать из убежденности в своем призвании к этому и добиваться пусть громкой, но трудной работы – не одно и то же.

– Володя очень способный инженер…

– Донат Кузьмич! – прервал Гая диспетчер. – Вас к телефону. Секретарь Добротворского.

– Понял, иду. Уже беспокоятся, чтобы я вас, позвонков, не растерял до приезда Деда.

Гай вышел.

Нельзя бросать камни в человека только за то, что он хочет сделать карьеру». А ты либерал, Гай!..

«Сколько их, которые хотят? Когда он ее сделает, будет поздно, – подумал Лютров. – А сейчас ты даешь его сомнительным поползновениям эдакое оправдание… Боже, сколько проходимцев самых различных разновидностей рождено желанием преуспеть! И как доверчивы мы, как веруем в нравственную самодостаточность общества, в его иммунитет против жуликов, а они живут, паразитируют, покупают машины, строят дачки, И даже когда мы хватаем их за руки, стыдно бывает не им, а нам…»

Лютров много читал и любил книги, но принадлежал к тем людям, которых формирует не написанное, а уроки жизни. Только сопоставляя прочитанное с собственным опытом, он или принимал или не принимал книжные премудрости.

– Все правильно, – сказал Гай-Самари, входя к Лютрову, – сейчас говорил с Даниловым. Просит сажать всех, кто в зоне, вызывать, кто отдыхает, и никого не отпускать с работы.

– Слухи подтвердились?

Если Володя сказал, это уже не слухи. Едет. Знаешь, я боюсь Старика. А, что там я: когда он разговаривает с инженерами в КБ, у тех дрожат руки и мозги перестают работать. Почему? Никто не знает. Ведь он ни разу не злоупотребил властью. В чем дело, Леша?

– Не его боишься, а самого себя рядом с ним. Так и кажется, что ему видна вся твоя глупость. Это и есть самое страшное. Для меня, во всяком случае.

– Ты, пожалуй, прав. Когда Долотов выскочил за звук на С-14, помнишь?.. Он вызвал его к себе, а заодно и меня. «Ну, – говорю, – Боря, сейчас из тебя вытряхнут твои партизанские способы доводить машины». – «Бить будет?» – спрашивает и криво улыбается. Да ведь вижу: улыбается-то звуку своего вопроса, а не сути. Идет как на растерзание. И я, глядя на него, начинаю верить: вот войдем сейчас к Старику и получим полновесные затрещины. Зашли. Сели. У него генерал, Данилов, какие-то ученые мужи из летного института. «Извините, – говорит, – мне надо вот с этими разгильдяями словом перекинуться». Те вышли. Сидим. У меня левая нога трясется, так я ее рукой прижимаю. Гляжу, Долотов поднимается. Голова опущена, лицо белое. «Я больше не буду». – «Господи, – думаю, – что он говорит!» Старик встал, подошел к нему и то с одной стороны в лицо заглянет, то с другой. И молчит. Наконец положил руку на загривок, тряхнул, похлопал, прическу ему пригладил. «Иди», – говорит. И все. Боря – пулей в дверь. А Старик глядит ему вслед. «Хорошие люди у нас, Донат, а? Не бывает лучше. Но выговор ты ему, подлецу, напиши. За моей подписью. Он на меня не обидится, а другим наука. Другие-то могут оказаться невезучими».