Кола - Поляков Борис - Страница 63

– Пережили. В деревне кролей бьют похоже. Палкой по заушам, стукнул – и все.

– Ха-ха-ха! – Афанасия распирал хохот. – Вот это Андрей! Кролей – похоже!

– Что? Кролей? – Сулль не понял. – А, заяц! – И тоже смеялся и вытирал глаза. – Да, да, похоже...

По тому, как Никита смеялся и смотрел на Андрея, ясно стало: Афанасию не попеняет за нож. Он поправил в печи огонь, подбросил поленьев, посмеялся еще со всеми и Андрею сказал:

– Ну, грейтесь ладом да парьтесь, – и смотрел на Андрея не просто по-доброму, а словно впервые видел или заново узнавал. – А я в дом покуда схожу, мазь принесу. – И Никита так и ушел, с улыбкой.

– Хороший человек есть твой брат, – сказал Сулль Афанасию.

Афанасий лукаво мигнул Андрею:

– У нас вся порода такая. Пошли, однако, попаримся.

Мыльня у Лоушкиных просторная, семерым места хватит. Полок с приступками и лавки из досок смолистых, толстых. Большие кадки с горячей и холодной водой. На стенах шайки. На подоконнике ендова с квасом. От каменки жар пышет. Сулль остался мыться внизу, на лавке, а они втроем забрались на полок повыше и сидели притихшие, зябко вздрагивали и ежились от остатков изгоняемого изнутри холода.

– Иеех! – Смольков стал охлопывать себя по бокам. – Табак да кабак, баня да баба – вот в жизни забава. Хорошо-о... Не поддать ли еще?

Афанасий доставал из шайки веники, что обливал кипятком до этого, мял в руках.

– Благодать, заварились. Поддай.

Смольков слез с полка, зачерпнул ковшом воды, ливнул в него квасу и бойко заприговаривал:

– Эх, баня водяная, веники паровые, парься – не ожгись, поддавай – не спались, с полка не свались... На! – плеснул из ковша на раскаленные камни, отпрыгнул в сторону.

Пар взметнулся под потолок, разливаясь клубами, охватил жаром тело. Запахло лесной прелью, травой, хлебом. На лавках в плошках присел огонь.

Афанасий толкнул Андрея:

– Лето, а?

– Угу.

Внизу Сулль сел на лавке верхом, моет голову. Плещет себе из шайки, вздыхает и крякает от удовольствия.

– Иди к нам, Иваныч, – позвал Афанасий.

У Сулля голова в мыле, помотал ею:

– Не-ет.

Смольков изогнулся, ступил тихо, схватил у Сулля шайку с водой и кинулся на полок.

– Ух ты-ы! Банный веник и царя старше! Давайте-ка, кто кого!

Сулль отнял руки от головы, с ходу ткнул ими в лавку, где была шайка с водой, и замер оторопело. Афанасий с Андреем прыснули. Сулль ощупью поискал шайку, позвал тихо, тоненько:

– Афанасий...

Смольков нажаривал себя веником:

– Ух ты-ы! Ох-х! Анна таланна, затычка банна! Правду ли, Сулль Иваныч, – у вас в банях, сказывают, вместях с бабами моются, а?

– Афана-асий! – Сулль звал нараспев, с угрозой.

– Ты меня, Сулль Иваныч? – Афанасий тоже азартно парится, задирает голову, хлещет веником. – Обожди малость, совсем ничего не вижу, глаза застит.

– Вот и мне застит. – Сулль потер глаза и опустил руки. Сидел с опущенной головой.

Андрею жаль его стало. Показал Смолькову и Афанасию, чтобы вениками шумели, слез с полка, крадучись вернул шайку. Но Сулль настороже был. Услышал, слепо взметнул руками, пытаясь его поймать. Андрей отпрянул, будто при игре в жмурки: забытой памятью всплеснулась ребяческая дурашливость; сдерживая рвущийся смех, тронул Сулля с другого бока и взлетел на полок, забыв про больную ногу.

— Хорошо, хорошо! – пригрозил Сулль. – Я маленько запоминал.

Он крепко зажал шайку ногами, стал мыть голову. Смольков мотнул к нему веником, тихо сказал:

– Ученый. – И все засмеялись.

Андрей подивился, что и он шутит с Суллем, будто они на равных. И опять пожалел, что закончен лов и теперь расставаться надо. Подумалось: притерлись они друг к другу, время, прожитое на лове, не только ему добром запомнится.

Сулль помыл голову и хотел понять, кто шутил с ним. На Андрея не посмотрел – видно, о ноге помнил. Смольков же опередил Сулля, спросил с укоризною:

– А ведь ты не ответил, правда ли – у вас в банях с бабами моются, а, Сулль Иваныч? Сказывают, и с чужими, случается. – На месте Сулля Андрей сроду не подумал бы на него.

Афанасий не чувствовал за собой вины, смеялся открыто над Суллевой непонятливостью, сказал в лад Смолькову:

– Вправду, что ли, с чужими? Рассказал бы ты, Сулль Иваныч.

– Есть, моются. Только его, – Сулль кивнул на Смолькова, – нельзя в такой баня пускать. Грешен много.

– Он завтра в слободку, наверное, навострится. Ты дай ему акульих-то плавников, пускай суп сварит, – и Афанасий захохотал.

– Можно. Пусть варит. – Похоже, что Сулль не понял, кто подшутил над ним. Поддал из ковша на камни и полез к ним на полок.

Пар ядреный, с запахом леса, обжег, захватил дух, впился иглами жара в тело. Пот исходил с зудом. Парились яро: усердно хлестали себя вениками в парном пекле, вздыхали, стонали и кряхтели в наслаждении. Мочили в горячей воде веники и снова хлестались ими, неистово изгоняя зуд, пока тело, словно открывшись, не стало дышать, будто проветрилось после долгой носки.

Андрей заметил, как Сулль крадучись слез с полка, начерпал в шайку холодной воды. Афанасий совсем ничего не видел. Сулль загоготал громко, кинулся к Афанасию и обдал его из шайки. Андрей еле успел вдавиться в угол. Смолькова будто сдуло с полка. Афанасий заорал, вскочил, стукнулся головой в потолок.

– Сдурел, что ли?! – кричал на Сулля. Глаза от испуга с блюдце. – Да не я же, не я! Вот те крест, не я-я-я! – И крестился истово, голый стоя над Суллем, тер ушибленную макушку. Смольков на лавке трясся в беззвучном хохоте. Андрей, смеясь, вылез из своего угла. Смеялся и Сулль. Опустил шайку, сказал Афанасию:

– Ничего. Маленько холодный вода хорошо.

Мылись долго. Очумелые от жары, окатывали себя из шайки, ухали и трезвели от ледяной воды, хохотали, когда попадало другому, грелись в пару и терлись с мылом рогожевыми мочалками. Бегали в предбанник за квасом похолоднее, всласть пили его, исходили потом и опять лезли париться на полок, а после все начинали сызнова, пока не пришел Никита.

Разомлевшие от мытья, пара, усталые, сидели в предбаннике, лениво посмеиваясь. Афанасий рассказывал Суллю, как Андрей вернул шайку, а он, Афанасий, ее не трогал. Смольков ноги вытянул, откинул голову, сидел на лавке расслабленный. Лицо скорбное. Только что в бане смеялся со всеми, а тут будто его свернуло. Сулль потрепал по плечу Смолькова:

– Но-но! Не горюй! Сулль не сердится.

Смольков даже глаз к нему не скосил.

– Кому ты веришь, Иваныч? – сказал безучастно.— Разве бы я посмел?

– Может, сердце устало от пара-то? – спросил Никита.

Смольков будто наваждение стряхнул, сел ровно, стал одеваться. Сказал, подражая Суллю:

– Да, да. Маленько устал.

И все Сулля узнали. Но не успел еще смех уйти, Смольков оглядел всех, нежданно пожаловался:

– Дом на память пришел.

Молчание неловкое наступило. Андрей про себя укорил Смолькова: зачем перед всеми-то?

– Ну, полно, полно! Мы приветим тут вас, – сказал Никита.

– Спасибо на том. Мы знаем, вы люди добрые. – Смольков споткнулся на миг, увидев глаза Андрея, отвел взгляд и еще горестнее сказал Никите: – Однако лучше уж хлеб с водою, чем пирог с бедою. Так ведь оно?

– Оно уж так, – рассудительно согласился Никита.

По дороге из бани Смольков придержал Андрея, зашептал:

– Ты чего на меня уставился? Может, снова хочешь на сеновал? Так один гуляй туда. Сичас не лето.

Возвращаться на сеновал у Андрея охоты не было. Он хотел сказать Смолькову, что все шло так складно и хорошо, что не надо было жалость к себе вызывать, портить настроение себе и людям, но только махнул рукой и смолчал: делай, мол, как знаешь.

Сколько хозяева Сулля ни уговаривали, после ужина он ушел к себе. Андрей и Смольков остались. Нюшка кинула им на печи подстилки, принесла две подушки. Андрей словно в рай забрался. Мать ты моя! Тепло-то как! Потянулся всласть, подтолкнул Смолькова – вот жизнь, право! – но тот отвернулся к стене, не ответил.