Кола - Поляков Борис - Страница 107

Радость была для всех, когда нашли их. От Колы невдалеке, при малой воде заметили будто кочки на дне, занесены илом. Сыскались охотники понырять, расчистить их, подвести веревки. Вода была холоднющая, и охотники выскакивали обратно мигом. Даже водка не помогала.

Поиски пушек и сблизили капитана не только с Шешеловым и инвалидными, но и со стариками. Капитан пришелся колянам по душе. Он язвил и насмешничал, вечерами пил водку, но дело свое он делал. И теперь все понимали: пушки есть батарея. По меньшей мере, зрительное воздействие на врага, а колянам воодушевление.

Герасимов взялся пушки поднять. Пушкарев – доставить их на редут. Он теперь на шаг от Герасимова не отходил.

Вверху по Туломе срубили плот, связали, пригнали в Колу. Загрузили его валунами и потопили у самых пушек. Баграми под пушку веревки подсунули. Много хлопот было, пока ее закатили на плот да закрепили. Валуны сняли петлями, что Герасимов изготовил в кузне. Плот всплыл. На нем всплыла пушка. Вторую уже легче достали.

К пасхе сделали батарею. Торжественно осмотреть ее капитан пригласил Шешелова, Герасимова, благочинного, всех чиновников. Потом перевез на шняке всех за Тулому и по берегу у залива увел их подальше, оттуда показывал: перед городом был редут. Любой враг, подходя, увидит: на гребных судах не пройдешь, потопят. А на паруснике и с артиллерией никто не рискнет по заливу идти на город. И Шешелов тоже уверовал: будь он в нападении – поопасался бы батареи крепко. Но в груди и радость, и сожаление. Он-то знал, какие там пушки. У одной часть дула сколота, у другой искривлен ствол. Балаган! Богатейшая держава – нищее государство. Край Русской земли, а чем его защищать? Бутафория.

Капитан хохотал:

– Плевать! Врага на смотрины мы звать не будем. А зарядим да пальнем по нему. Он будет думать, что в него попасть сможем...

Батарея жила. К ней был назначен пост. Инвалидные шли на него с охотой. Как-никак пушки. Оплечье города. И все тогда с защитою города как-то стронулось с места, заладилось, будто воз покатился под гору. Шешелов хорошо придумал, как от пожаров оберегаться. Тогда же и добровольников писать стали.

Благочинный с Герасимовым отсоветовали ему собирать сход. Шешелов с ними и с Пушкаревым пошли по дворам колян. Ружья стояли в ратуше. Их надо было не просто раздать, как велел губернатор, надо было еще обучать добровольников, как стрелять, быть в строю, идти в атаку, в штыки.

Они с неделю, наверное, тогда по дворам ходили. Поморам, кто сейгод дома остался, предлагали вступать в милицию. Писали с согласия. Однако отказа от ополчения не было.

...Впереди мостки кончились. Ноги стали вязнуть в песке. Шешелов у проулка остановился, отер платком шею, лицо, снял фуражку. Не надо роптать на бога. Весну он прожил хорошую. Деятельную весну. И капитан аккурат пришелся на этот кусочек жизни. И, может, не зря все было.

– Куда теперь? – спросил Шешелов исправника.

– Сюда пожалуйте, – показал тот рукой в сторону выгона, на окраину уж совсем, – сюда вот.

Возле худеньких ворот стоявшей на отшибе избенки грудились инвалидные. Готовые к службе, при ружьях.

Инвалидные повернулись к нему, расступились, давая проход в калитку. Он спросил тихо:

– Как командир ваш?

Вперед сделал шаг унтер-офицер.

– Покуда без памяти, ваше благородие. Бредит.

Шешелову хотелось узнать, почему в мундирах они, с ружьями. Подергал себя за мочку уха: как бы лучше спросить и не выдать обеспокоенности:

– И еще что ты скажешь?

Унтер-офицер оглянулся на миг, смешался.

– После про остальное, терпит покуда.

После так после.

Пушкарев лежит ничком на кровати. Дышит тяжело, с хрипом. Голая рука выбилась из-под рядна и свисла плетью. Шешелов осторожно поправил руку, приоткрыл рядно. Раздетый лежит. Цветастыми тряпками перевязана спина, они все в крови. Ее запах Шешелов сразу услышал. И мундир на скамье у окна в крови, по спине и по боку. Кровь пожухла и запеклась.

– Не приходил в сознание?

 – Как принесен – ни разу.

Шешелов оглядел избу: обшарпанная, давно не беленная печь, кровать с соломенным матрасом, стол, сундук, лавка. Грязный пол, грязные занавески на окнах. Перед божницей огонь в лампаде, а копоть там сроду не протиралась. Убогость и грязь глядит из всех углов. Хоть бы лик божий отмыли. Две в черных платках старухи. Господи, тут умереть-то тошно!

– Его бы в ратушу унести.

– Куда, – отозвался унтер-офицер. – Сейчас опасно шевелить. Оклематься надо ему.

К Шешелову пододвинулся исправник и зашептал:

– Афимия бы сейчас к нему. Тот мази по крови знает. – Исправник, может, хотел напомнить: не донес он про суд стариков. Или, может, мира просил. Сегодня все время старается показать: он больше не пакостит, он всей душой. Неужели так повлиял на него ответ губернатора? Неужели надо все время лгать, чтобы жилось спокойнее?

– Потрудитесь за ним послать. Скажите – я заплачу.

– Что вы! Что вы! Какой же тут труд. Я немедля пошлю...

Давно забытый запах крови всколыхнул память. Подумалось жестко: «Это пока один. А что скажет сейчас унтер-офицер? Инвалидные с ружьями там стоят. Что случись, Герасимова нет рядом. И отца Иоанна нет. Не дай бог, помрет Пушкарев». И повернулся, склонился к низкой двери, пошел в ограду. «Что же сейчас унтер-офицер скажет?»

– Багор-то я покажу, – унтер вынес багор из сеней, торчком прислонил к стене. Кровь на нем засохла. Липкие следы рук. Багрище с корой из свежего дерева.

Срезано, видно, наспех. Зеленый листок торчит из отростка почки. А багор новый совсем, воронеет недавней ковкой. Кольский багор, кольский. – Злоумышленник-то багрище в тех же кустах срезал, – унтер показал на листок. – Ишь, не успел завянуть.

– А где багор подобрали?

– Там же. В руках у их благородия. Уму не понять, как он смог багор из спины вынуть. Ударили, как острогой, сердешного.

«Кольский, кольский багор, – думал Шешелов. – Хорошо еще, что не ржавый. Может, и выживет. А злоумышленник ходит в Коле. Может, даже где-нибудь стоит рядом. Знает, кем послан и чего дальше ждать». Спросил осторожно:

– Ну и кто же так мог?

Унтер усмехнулся, пожал плечами?

– Про это коляне лет двадцать молчать будут.

— При чем тут коляне?

– А кто же? – удивился унтер. – Ясное дело.

Что-то сдвинулось в мыслях. К светлой надежде: грабеж от соседей минует Колу. Пройдет стороной и даже боком страшным не тронет. Но почти за чертою жизни лежит Пушкарев.

– А солдаты почему с ружьями?

Унтер вскинул глаза на Шешелова.

– Вон вы про что! – И улыбнулся. – Они с постов пришли. И я сгоряча-то, как и вы, думал. Потом гляжу – нет, тут дело своих рук. Коляне.

– За что же его?

По тому, как унтер покосился на дверь, тая усмешку, показалось: он знает больше, чем может сказать.

– Скорее, по бабьему делу отместка. Явный грех и своим не прощают в Коле, а тут – офицер, барин.

– По бабьему?! – Шешелов не поверил своему слуху.

– Ну да, – унтер кивнул и смущенно отвел глаза, словно и сожалел о таком ранении, и позубоскалить ему хотелось, да не мог в присутствии Шешелова.

Исправник тоже на крыльцо вышел. Суетливо перекрестился, вздохнул:

– Все в руках божьих.

Шешелову не хватало от злости воздуха. Повел шеей: тесно стало в воротнике.

– В божьих, – повторил за исправником глухо, яростно. – Вы злоумышленника мне сыщите!

– Непременно уж, непременно. – Исправник заспешил, удивляясь новому приступу ярости городничего и не понимая, что могло послужить его причиной. – Все силы приложу и старания. И они вот помогут.

По тому, как сдержанно унтер кивнул, все с той же усмешкой в глазах, увиделось: искать не станут. И виновного не захотят знать. Коли связано с бабой, девкой ли, посчитают: наказан Пушкарев верно. В душе пожалеют раненого, а умышленника не выдадут.

Каждый в Коле может завтра обиженным оказаться. Бабы летом дуреют без мужиков, вольничают. А Пушкарев думал: тут, как в России, сойдет с рук... И теперь в мыслях Шешелов ожесточился еще больше на Пушкарева, на всех колян: черт бы всех их побрал! Всю весну будто дамоклов меч над головой, нет покою, а они – кто с похотью совладеть не может, кто с сердечной обидой...