Помпадуры и помпадурши - Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Страница 36

Тем не менее кое-что из происходившего даже ему бросилось в глаза.

Прежде всего его поразило следующее обстоятельство. Как только он сбросил с себя помпадурский образ, так тотчас же все перестали оказывать ему знаки уважения. Стало быть, того особого помпадурского вещества, которым он предполагал себя пропитанным, вовсе не существовало, а если и можно было указать на что-нибудь в этом роде, то очевидно, что это «что-нибудь» скорее принадлежало мундиру помпадура, нежели ему самому.

Второе поразившее его обстоятельство было такого рода. Шел по базару полицейский унтер-офицер (даже не квартальный), – и все перед ним расступались, снимали шапки. Вскоре, вслед за унтер-офицером, прошел по тому же базару так называемый ябедник с томом законов под мышкой – и никто перед ним даже пальцем не пошевелил. Стало быть, и в законе нет того особливого вещества, которое заставляет держать руки по швам, ибо если б это вещество было, то оно, конечно, дало бы почувствовать себя и под мышкой у ябедника.

Стало быть, вещество заключено собственно в мундире; взятые же независимо от мундира, и он, помпадур, и закон – равны.

Заключение это вскоре было самым блистательным образом подтверждено и другими исследованиями.

Как ни старательно он прислушивался к говору толпы, но слова: «помпадур», «закон» – ни разу не долетели до его слуха. Либо эти люди были счастливы сами по себе, либо они просто дикие, не имеющие даже элементарных понятий о том, что во всем образованном мире известно под именем общественного благоустройства и благочиния. Долго он не решался заговорить с кем-нибудь, но, наконец, заметил довольно благообразного старика, стоявшего у воза с кожами, и подошел к нему.

– Вот что, почтеннейший, – начал он, – человек я приезжий, и нужно мне до вашего градоначальника дойти. Каков он у вас?

– Это какой же начальник?

– Да вон тот… главный… что на пожарном дворе живет.

– А кто его знает! надобности нам в нем не видится.

Помпадура даже передернуло при этом ответе.

– Как же это, почтеннейший! до градоначальника – да надобности нет? А ну, ежели, например… что бы, например…

Он стал отыскивать подходящий пример, но как ни усиливался, мог отыскать только следующий:

– А ну, например, ежели в часть попадешь?

– До сих пор Бог миловал. А ежели когда попадем, тогда и узнаем.

– Но, может быть, слухи какие-нибудь ходят… ведь это градоначальник, почтеннейший! говорят же о нем что-нибудь.

– И слухов не знаем. Потому, ничего нам этого не надобно.

– Гм… Стало быть, так и живете? и ничего не опасаетесь?

– Опасаться как не опасаться; завсегда опасаемся, потому что всё до поры до времени.

– Может, закона боишься?

– Говорю тебе: до поры до времени. Выедешь, это, из дому хоть бы на базар, а воротишься ли домой – вперед сказать не можешь. Вот тебе и сказ. Может быть, закон тебе пропишут, али бы что…

– Странно это. Если ты ведешь себя хорошо, если ты ничего не делаешь… я надеюсь, что господин градоначальник настолько справедлив…

– Ты и надейся, а мы надежды не имеем. Никаких мы ни градоначальников, ни законов твоих не знаем, а знаем, что у каждого человека своя планида. И ежели, примерно, сидеть тебе, милый человек, сегодня в части, так ты хоть за сто верст от нее убеги, все к ней же воротишься!

Таково было содержание первого разговора. Покончив с кожевенником, помпадур устремился к старичку-мещанину, стоявшему у палатки, увешанной лубочными картинками. Старик был обрит и одет в немецкое платье и сквозь круглые очки читал одну из книг московского изделия, которыми тоже, по-видимому, производил торг.

– Почтеннейший! – обратился он к мещанину, – я человек приезжий и имею надобность до вашего градоначальника. Каков он?

– А как вам, сударь, сказать. Нужды мы до сих пор в господине градоначальнике не видели.

– Однако ж?

– Так точно-с. От съезжей покуда Бог миловал, а о прочем о чем же нам с господином градоначальником разговор иметь?

– Стало быть, так живете, что и опасаться вам нечего?

– Ну, тоже не без опаски живем. И в Писании сказано: блюдите да опасно ходите. По нашему званию каждую минуту опасаться должно.

– Чего же вы боитесь? О градоначальнике, как вы сами сейчас сказали, даже понятия не имеете – закон, что ли, вам страшен?

– И о законе доложу вам, сударь: закон для вельмож да для дворян действие имеет, а простой народ ему не подвержен!

– Не понимаю.

– Да и не легко понять-с, а только действительно оно так точно. Потому, народ – он больше натуральными правами руководствуется. Поверите ли, сударь, даже податей понять не может!

– Однако чего же нибудь да боитесь вы?

– Планиды-с. Все до поры до времени. У всякого своя планида, все равно как камень с неба. Выйдешь утром из дому, а воротишься ли – не знаешь. В темном страхе – так и проводишь всю жизнь.

– Но я надеюсь, что господин градоначальник настолько справедлив, что ежели вы ничего не сделали…

В это время к беседующим подошел сельский священник и дружески поздоровался с продавцом картин.

– Вот, отец Трофим, господин приезжий сведение о господине градоначальнике получить желают.

– Надобность имеете? – вопросил отец Трофим.

– Да-с, надобность.

– Личного знакомства с господином градоначальником не имею, да и надобности до сих пор, признаться, не виделось, но, по слухам, рекомендовать могу. К храму Божьему прилежен и мзду приемлет без затруднения… Только вот с законом, по-видимому, в ссоре находится.

– А они вот и насчет законов тоже разговорились, – вставил свое слово продавец картин, – спрашивают, боится ли простой народ закона?

– Закон, я вам доложу, наверху начертан. Все равно, как планета…

Но он уже не слушал дальше. Завидев пошатывающегося вдали, с гармонией в руках, мастерового, он правильно заключил, что этот человек несомненно сиживал на съезжей, а следовательно, во всяком случае имеет понятие о степени и пределах власти градоначальника.

– Эй, почтенный, слышь!

Но не успел он формулировать свой вопрос, как мастеровой сразу огорошил его восклицанием:

– Вашему благородию, господину пррахвостову!

Он шарахнулся, как обожженный, и скрылся в толпу. Там, чтобы не быть узнанным, подсел он на скамеечку к торговке, продававшей сусло и гречневики.

– А позвольте, голубушка, узнать, – сказал он, – каков таков здешний градоначальник?

Но торговка даже не взглянула на него, а просто сказала краткое, но сильное слово:

– А что? видно, давно ты на съезжей не сиживал?

Он был удовлетворен и уже хотел возвратиться восвояси, но по дороге завидел юродивую Устюшу и не вытерпел, чтобы не подойти к ней.

– Устюша! скажи ты мне, сделай милость…

Но блаженная, не дав ему кончить, не своим голосом закричала:

– Воняет! воняет!

В дальнейших исследованиях, очевидно, не предстояло никакой надобности.

Результат перешел за пределы его ожиданий. Ни помпадуры, ни закон – ничто не настигает полудикую массу. Ее настигает только «планида» – и дорого бы он дал в эту минуту, чтобы иметь эту «планиду» в своих руках.

Что такое «закон», что такое «помпадур» в глазах толпы? – это не что иное, как страдательные агенты «планиды», и притом не всей «планиды», а только той ее части, которая осуществляет собой карательный элемент. Они не могут ни оплодотворить земли, ни послать дождь или вёдро, ни предотвратить наводнение – одним словом, не могут принять творческого участия во всем том круге явлений, среди которых движется толпа и влияние которых она исключительно на себе ощущает. Они могут воспрепятствовать, возбранить, покарать; но творчество никогда им принадлежать не будет, а будет принадлежать «планиде». Даже самая кара их имеет свойство далеко не «планидное», ибо, настигая одних, она не замечает, что тут же рядом стоят десятки и сотни других, которых тоже не мешает подобрать и посадить на съезжую. А потому толпа даже и в каре видит не кару, а несчастие.