Господа Головлевы - Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Страница 29

– Метель-то, видно, взаправду взялась, – замечает Арина Петровна, – визжит да повизгивает!

– Ну и пущай повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем – так-то, друг мой маменька! – отзывается Порфирий Владимирыч.

– Ах, нехорошо теперь в поле, коли кого этакая милость Божья застанет!

– Кому нехорошо, а нам горюшка мало. Кому темненько да холодненько, а нам и светлехонько, и теплехонько. Сидим да чаек попиваем. И с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем. А захотим с ромцом, и с ромцом будем пить.

– Да, коли ежели теперича…

– Позвольте, маменька. Я говорю: теперича в поле очень нехорошо. Ни дороги, ни тропочки – все замело. Опять же волки. А у нас здесь и светленько, и уютненько, и ничего мы не боимся. Сидим мы здесь да посиживаем, ладком да мирком. В карточки захотелось поиграть – в карточки поиграем; чайку захотелось попить – чайку попьем. Сверх нужды пить не станем, а сколько нужно, столько и выпьем. А отчего это так? Оттого, милый друг маменька, что милость Божья не оставляет нас. Кабы не он, царь небесный, может, и мы бы теперь в поле плутали, и было бы нам и темненько, и холодненько… В зипунишечке каком-нибудь, кушачок плохонький, лаптишечки…

– Чтой-то уж и лаптишечки! Чай, тоже в дворянском званье родились? какие ни есть, а все-таки сапожнишки носим!

– А знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянском званье родились? А все оттого, что милость Божья к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь в избушечке, да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а уж насчет чайку да кофейку – об этом и думать бы не „смели! Сидели бы; я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать сбирали, Евпраксеюшка бы красну ткала… А может быть, на беду, десятский еще с подводой бы выгнал…

– Ну, и десятский в этакую пору с подводой не нарядит!

– Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может быть, война или возмущение – чтоб были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, – наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед – ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу – ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!

– Это что и говорить! велика для нас милость Божия!

– А я что же говорю? Бог, маменька, – все. Он нам и дровец для тепла, и провизийцы для пропитания – все он. Мы-то думаем, что всё сами, на свои деньги приобретаем, а как посмотрим, да поглядим, да сообразим – ан все Бог. И коли он не захочет, ничего у нас не будет. Я вот теперь хотел бы апельсинчиков, и сам бы поел, и милого дружка маменьку угостил бы, и всем бы по апельсинчику дал, и деньги у меня есть, чтоб апельсинчиков купить, взял бы вынул – давай! ан Бог говорит: тпру! вот я и сижу: филозов без огурцов.

Все смеются.

– Рассказывайте! – отзывается Евпраксеюшка, – вот у меня дяденька пономарем у Успенья в Песочном был; уж как, кажется, был к Богу усерден – мог бы Бог что-нибудь для него сделать! – а как застигла его в поле метелица – все равно замерз.

– И я про то же говорю. Коли захочет Бог – замерзнет человек, не захочет – жив останется. Опять и про молитву надо сказать: есть молитва угодная и есть молитва неугодная. Угодная достигает, а неугодная – все равно, что она есть, что ее нет. Может, дяденькина-то молитва неугодная была – вот она и не достигла.

– Помнится, я в двадцать четвертом году в Москву ездила – еще в ту пору я Павлом была тяжела, – так ехала я в декабре месяце в Москву…

– Позвольте, маменька. Вот я об молитве кончу. Человек обо всем молится, потому что ему всего нужно. И маслица нужно, и капустки нужно, и огурчиков – ну, словом, всего. Иногда даже чего и не нужно, а он все, по слабости человеческой, просит. Ан Богу-то сверху виднее. Ты у него маслица просишь, а он тебе капустки либо лучку даст; ты об вёдрышке да об тепленькой погодке хлопочешь, а он тебе дождичка да с градцем пошлет. И должен ты это понимать и не роптать. Вот мы в прошлом сентябре всё морозцев у Бога просили, чтоб озими у нас не подопрели, ан Бог морозцу не дал – ну, и сопрели наши озими.

– Еще как сопрели-то! – соболезнует Арина Петровна, – в Новинках у мужиков все озимое поле хоть брось. Придется весной перепахивать да яровым засевать.

– То-то вот и есть. Мы здесь мудрствуем да лукавим, и так прикинем, и этак примерим, а Бог разом, в один момент, все наши планы-соображения в прах обратит. Вы, маменька, что-то хотели рассказать, что с вами в двадцать четвертом году было?

– Что такое! ништо уж я позабыла! Должно быть, все об ней же, об милости Божьей. Не помню, мой друг, не помню.

– Ну, Бог даст, в другое время вспомните. А покуда там на дворе кутит да мутит, вы бы, милый друг, вареньица покушали. Это вишенки, головлевские! Евпраксеюшка сама варила.

– И то ем. Вишенки-то мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими, ну а теперь… Хороши у тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные; вот в Дубровине как ни старались разводить – всё несладки выходят. Да ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?

– Как не класть! как вы учили, так и делала. Да вот я об чем хотела спросить: вы как огурцы солите, кладете кардамону?

Арина Петровна на некоторое время задумывается и даже руками разводит.

– Не помню, мой друг; кажется, прежде я кардамону клала. Теперь – не кладу: теперь какое мое соленье! а прежде клала… даже очень хорошо помню, что клала! Да вот домой приеду, в рецептах пороюсь, не найду ли. Я ведь, как в силах была, все примечала да записывала. Где что понравится, я сейчас все выспрошу, запишу на бумажку да дома и пробую. Я один раз такой секрет, такой секрет достала, что тысячу рублей давали – не открывает тот человек, да и дело с концом! А я ключнице четвертачок сунула – она мне все до капли пересказала!

– Да, маменька, в свое время вы таки были… министр!

– Министр не министр, а могу Бога благодарить: не растранжирила, а присовокупила. Вот и теперь поедаю от трудов своих праведных: вишни-то в Головлеве ведь я развела!

– И спасибо вам за это, маменька, большое спасибо! Вечное спасибо и за себя, и за потомков – вот как!

Иудушка встает, подходит к маменьке и целует у ней ручку.

– И тебе спасибо, что мать покоишь! Да, хороши у тебя запасы, очень хороши!

– Что у нас за запасы! вот у вас бывали запасы, так это так. Сколько одних погребов было, и нигде ни одного местечка пустого!

– Бывали и у меня запасы – не хочу солгать, никогда не была бездомовницей. А что касается до того, что погребов было много, так ведь тогда и колесо большое было, ртов-то вдесятеро против нынешнего было. Одной дворни сколько – всякому припаси да всякого накорми. Тому огурчика, тому кваску – понемножку да помаленьку, – ан, смотришь, и многонько всего изойдет.

– Да, хорошее было время. Всего тогда много было. И хлеба и фруктов – всего в изобилии!

– Навозу копили больше – оттого и родилось.

– Нет, маменька, и не от этого. А было Божье благословение – вот отчего. Я помню, однажды папенька из саду яблоко апорт принес, так все даже удивились: на тарелке нельзя было уместить.

– Этого не помню. Вообще знаю, что были яблоки хорошие, а чтобы такие были, в тарелку величиной, – этого не помню. Вот карася в двадцать фунтов в дубровинском пруде в ту коронацию изловили – это точно что было.

– И караси и фрукты – все тогда крупное было. Я помню, арбузы Иван-садовник выводил – вот какие!

Иудушка сначала оттопыривает руки, потом скругляет их, причем делает вид, что никак не может обхватить.

– Бывали и арбузы. Арбузы, скажу тебе, друг мой, к году бывают. Иной год их и много, и они хороши, другой год и немного и невкусные, а в третий год и совсем ничего нет. Ну, и то еще надо сказать: что где поведется. Вон у Григорья Александрыча, в Хлебникове, ничего не родилось – ни ягод, ни фруктов, ничего. Одни дыни. Только уж и дыни бывали!