Мятежная совесть - Петерсхаген Рудольф - Страница 49

– Сногсшибательный поворот! Надо же так выкрутиться! – завистливо говорили о нем заключенные.

Пур, разумеется, старательно выслуживался перед теми, кто избавил его от веревки и так высоко вознес. В качестве врача заслуженный нацист руководил казнями своих товарищей по партии, вместе с ним приговоренных к смерти. Когда повешенных снимали с виселицы, он обследовал их и, если они еще подавали признаки жизни, затыкал им рот, нос и уши ватой.

Единственный смертник, пытавшийся бежать из Ландсберга, получил пулю в бедро и оказался пациентом доктора Пура. И этот «врач» допустил, чтобы тяжелораненного привязали ремнями к доске и повесили.

Пур был холеный, элегантный мужчина с нравом кровожадного пса. От его произвола зависели все больные в тюрьме, в том числе «красные» и «политические». Я впервые увидел Пура, очутившись перед аппаратом в рентгеновском кабинете. Он стоял позади, в углу. Присутствовали все врачи.

– Дайте ток, – сказал рентгенолог Беккер-Фрейзинг. – Спасибо. Выключить.

Рентгенолог, тоже из военных преступников, твердо сказал:

– Этого надо срочно положить в госпиталь.

Он обращался к Пуру, очевидно оспаривая другое указание. Пур ничего не ответил. У меня создалось впечатление, что он решил еще немного выждать.

Госпиталь был частью так называемой крепости, тоже двухэтажным, но с нормальными большими окнами. Конечно, зарешеченными. Из них можно смотреть на волю. Для обычных больных существовало несколько палат с шестью или восемью койками, для знатных – отдельные палаты. Меня положили в общую палату на первом этаже. Нас обслуживали санитары из заключенных. Как и повсюду в Ландсберге, здесь было очень чисто. Лечением руководили преимущественно Беккер-Фрейзинг и Фишер. Оба знающие врачи. Я часто задавал себе вопрос: как они решились пойти на преступные эксперименты в фашистских кацетах? Сегодня я могу на это ответить: не так уж трудно, систематически влияя на людей, толкнуть их на ложные, даже преступные пути. Растлевать и отравлять сознание гораздо легче, чем завоевывать для высоких целей. Беккер-Фрейзинг и Фишер не раскаивались в своем прошлом, но ко мне относились вполне лояльно. Зато Пур не скрывал своего враждебного отношения. К счастью, его как главного врача целиком поглощали связи с американцами.

В госпитале я наслаждался удобной койкой с пружинным матрацем и видом из окна. Правда, пейзаж ограничивала тюремная стена. На ней сохранились отчетливые следы от пуль. Здесь расстреливали поляков, участников фашистских военных преступлений.

– Полякам разрешалось умереть от пули. А наши подыхали на виселице. Вон на стене все еще висят крюки от виселиц! – злобствовали соседи по палате, понося американцев.

– А вон там стоял стол, за которым пили кофе!

Кофе?.. Мне разъяснили, что казни были превращены в зрелища. Присутствовали американцы и представители немецких властей с женами. Наблюдая за действиями палача, они пили кофе. Предсмертные слова казнимых транслировались в Вашингтон.

– Мы в камерах корпуса «Ц» слышали каждое слово. Можно было сойти с ума! – рассказывая мне об этом, санитар и сейчас побледнел. – Стоя на эшафоте, приговоренные к смерти твердили палачам: «Я делал то же самое, что делаете вы. Я выполнял приказы!» Ами это не нравилось. Они быстро натягивали им на голову капюшоны. Мы слышали, как открывался люк, как проваливалось тело, потом как натягивалась веревка, как об стену в агонии бился человек… И это несколько лет… В один день как-то повесили сорок девять человек. Каждый раз казалось, будто вешают нас самих. От этого я поседел и нажил себе язву желудка.

– Некоторые перед смертью повторяли за пастором: «И прости нам долги наши…» На этом микрофон выключался. Дальнейшее – «яко и мы прощаем должникам нашим» – в Вашингтоне не желали слышать. Американцы не хотели вспоминать о своих долгах.

– Теперь они хотят заполучить нас для своей европейской армии. Пусть сперва оживят зарытых в Шпетингене, – вставил эсэсовский генерал Прис, обычно лежавший на своей койке молча, безучастный ко всему.

Кроме Шпетингена, его трогала еще одна тема: наступление в Арденнах в рождественские дни 1944 года. Он, некогда унтер-офицер Шверинского артиллерийского полка, принимал участие в разработке этого наступления в самом генеральном штабе. Это был кульминационный пункт в его жизни! Разглагольствования Приса о воскрешении повешенных были так же неумны, как и он сам – эта эсэсовская туша в сто килограммов.

Я не вмешивался в такие разговоры, хотя они раздражали меня. В адрес Восточной Германии и в мой часто пускались шпильки. Меня хотели втянуть в бесплодную, изнурительную дискуссию, но это не удавалось.

Однажды мы остались наедине с соседом по палате.

– Вы правильно себя ведете, – сказал он. – Вас хотят спровоцировать, а затем уничтожить. Теперь я узнал вас ближе и не приму в этом участия. Я сам служил в эсэсовских войсках и остаюсь национал-социалистом. Но то, что здесь хотят с вами сделать, мерзко.

Мне казалось, что он говорит искренне, но все же я ответил:

– Мне все равно – шпик вы или говорите от души. Мне скрывать нечего. И вам и американцам известны мои взгляды. Я молчу, чтобы не изматываться в никому не нужных спорах. Они только и ждут, чтобы я пустился в спор. Но самая лучшая защита – молчание.

– А это всех страшно злит. Счастливый вы, что у вас так получается.

Я не ошибся в нем. Он был действительно расположен ко мне, но скрывал это от других. Сосед по палате рассказал много интересного из закулисной жизни Ландсберга. Не один он тайно симпатизировал мне. Военные преступники боялись открыто демонстрировать свои симпатии к «красному». Лишь немногие решались на шапочное знакомство со мной. Ловко натравливая одних немцев на других, американцы сами оставались в тени. Военные преступники становились послушными исполнителями их воли.

Однажды в палату вбежал санитар и нервно заметался по комнате, разговаривая сам с собой:

– Со всеми пациентами я обращаюсь одинаково, если они хорошо себя ведут.

Я догадывался, в чем дело, но наивно спросил его:

– А где остальные?..

– На очередном инструктаже у Зеппа Дитриха. Я просто удрал оттуда.

Ах, так вот откуда ветер дует! Потом мой сосед по палате добавил:

– Мне не хотелось называть имен, но теперь вы знаете все. Вы не представляете, какую власть этот человек имеет здесь, в тюрьме.

Как и Варлимонт, обер-группенфюрер Зепп Дитрих перестал быть «ПЖ» и получил двадцать лет. Но против него как убийцы в немецких судах накопилось немало материалов. Между прочим, он руководил массовым истреблением своих товарищей по партии 30 июня 1934 года в Штадельгейме. Очевидно, его мучила совесть, и вместо положенного: «Огонь!» он каждый раз командовал: «Так требует фюрер! Огонь!» Прежде он работал коридорным в гостинице, но благодаря своей «беспредельной верности фюреру» быстро продвинулся до генерал-полковника войск СС. Обременять себя знаниями не требовалось – достаточно было покорно исполнять все приказы о расстрелах. Как фюрер, он завел себе усики. Теперь Дитрих занимал важный пост в тюремной типографии. Во время больших праздников он получал от ста до полутораста посылок от своих единомышленников, которые вышли на свободу и занимали теперь высокие должности. Вести он себя не умел. Близких друзей любил приветствовать крепким пинком пониже спины. Приятель отвечал ему тем же. Тщетно генералы вермахта пытались воздействовать на него, считая, что он подрывает и без того подмоченный авторитет всей касты. Всеобщее отвращение вызывала его интимная дружба с заключенным Хумбом – неисправимым преступником, осужденным по статье 175{48}. Каждую свободную минуту этот Хумб проводил у Зеппа.

Еще недавно Хумб состоял в интимных отношениях с американским сержантом Хаубергером. Используя свое положение, сержант устроил для своего друга, любившего рисовать, мастерскую вблизи башни. При красном свете они там укрепляли американо-германскую дружбу на свой лад. Это возмущало даже большинство военных преступников. Они потребовали прекратить «идиллию».