Необычайные похождения Севы Котлова. Повести - Алексин Анатолий Георгиевич - Страница 1

Анатолий Георгиевич Алексин

Необычайные похождения Севы Котлова. Повести

ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

С чего все и началось…

Это началось на уроке немецкого языка. Я поднял руку и сказал:

— Анна Рудольфовна, можно закрыть окно? А то прямо мурашки бегают…

Анна Рудольфовна сняла пенсне, не спеша оглядела окно, потом всю нашу парту и, наконец, меня в отдельности.

— Свою просьбу вы, Котлов, вполне могли бы изложить по-немецки. Кроме, разумеется, слова «мурашки», которого мы еще не проходили.

Анна Рудольфовна была единственной учительницей в нашем классе, да, пожалуй, и во всей школе, которая называла учеников на «вы». С этим «вы» у нас случалось много разных историй. Вот, например, скажет Анна Рудольфовна ученику, стоящему у доски: «Вы свободны», — и мы все дружно вскакиваем со своих мест.

Получив разрешение, я стал коленями на подоконник, еще шире раскрыл окно и высунулся на улицу.

— Котлов, зачем столько лишних движений? — сказала Анна Рудольфовна. — Чтобы сделать простой перевод с немецкого, вы зачем-то наваливаетесь на парту, сопите и даже высовываете язык. А чтобы закрыть окно, вылезаете на улицу.

Я ничего не ответил Анне Рудольфовне, а только еще больше свесился вниз.

Наконец я все разглядел, спрыгнул на пол и, тяжело вздохнув, направился к своей парте.

— Котлов, вы же забыли закрыть окно, — сказала Анна Рудольфовна.

И в самом деле, как же я забыл? Надо было выкручиваться.

— А я, Анна Рудольфовна, вижу: люди внизу без пальто ходят. Ну, значит, думаю, потеплело уже!

— Потеплело? — Анна Рудольфовна развела в стороны свои полные руки. — А как же ваши мурашки?

— Все нормально! — бодро ответил я и сел на свое место.

— Ничего но понимаю! — по-немецки воскликнула Анна Рудольфовна. И с размаху, даже не примеряясь, насадила пенсне себе на нос. — Ничего не понимаю!…

Мой сосед Витька Бородкин, по прозвищу Витик-Нытик, прошептал так, словно великое открытие сделал:

— У тебя, Котелок, башмаки только что в починке были, да?

— Откуда ты знаешь?

— А бумажки к подошвам приклеены. — Витька хитро подмигнул: вот, мол, какой я сообразительный. — Ты на коленях стоял, а я твои подметки разглядывал.

И любил этот Витька всякими пустяками заниматься! Я взял ручку, как всегда навалился на парту и написал на белом клочке: «В «Авангарде» идет «Под чужим именем». Заграничная! Во всю стену — человек в черной маске, со шпагой и в сапогах с отворотами».

Витька ответил мне на том же белом клочке: «Значит, опять завтракать не придется? Очень есть хочу».

Я с презрением посмотрел на голодного Нытика, для которого какие-то несчастные пончики в масле были важной черной маски, шпаги и сапог с отворотами. «Можешь проедать свои деньги! — со злостью написал я. — В кино нас все равно не пустят».

— Почему-у? — сразу забыв про пончики, разочарованно прошептал Витька.

На белом клочке больше не было места, и я тоже ответил шепотом:

— Потому что чертову бумажку уже повесили.

«Чертовой бумажкой» мы называли зловредное объявление у дверей кинотеатра:

«Дети до 16 не допускаются». А как мы в тот день мечтали быть в «Авангарде»!

«И неужели это правда, что взрослые люди, в особенности женщины, хотят выглядеть помоложе? — думал я. — Не верю! Только сумасшедший может убавлять себе года. Ведь для взрослых — все на свете удовольствия. Вот мой старший брат, Дима. Он может смотреть в кино любую картину, и во взрослую читальню записаться, и вечером на симфонические концерты ходить. Ну, я, положим, не особенно рвусь на симфонические концерты. Но почему все-таки ему можно, а мне нельзя?…» В общем-то, мои рассуждения ни к чему не привели. Так что можно считать, что все началось не на уроке немецкого языка, а после этого урока, когда Анна Рудольфовна, прощально помахав пенсне, сказала нам: «Ауфвидерзеен!» — и мы вырвались на большую перемену.

Я сразу побежал на четвертый этаж, к своему старшему брату Диме.

С каждым этажом ребята все взрослели, а большая перемена становилась все тише. На втором этаже носились, кричали, свистели и толкались самые лихие, самые буйные — пятые и шестые классы. На третьем этаже тоже шумели и бегали, по уже не дрались и не свистели. А уж на четвертом были тишина, спокойствие и даже свои правила уличного, или, верней сказать, коридорного, движения: старшеклассницы под руку и в обнимку ходили по самому центру коридора, а старшеклассники с умным видом жались у стен и подоконников.

К Диме я бежал за деньгами на завтрак. Мама уверяла, что если дать мне эти деньги утром, дома, так я их до школы не донесу.

На большой перемене, солидно порывшись в своем кошельке, Дима всегда говорил:

— Сейчас же прямым ходом — в столовую. И бери не селедку, а что-нибудь существенное. Ведь обедать будем только вечером. Я проверю! Смотри, Котелок!…

Проверять-то он, конечно, никогда не проверял, а говорил все это просто так, чтобы унизить меня в глазах своих товарищей. Но и на этом Дима не успокаивался: он напяливал на нос свои очки в толстой оправе, как у Ботвинника, разглядывал меня и обязательно делал какие-нибудь замечания.

— Эх, Севка, уже всю рубашку помял! Если бы сам гладил, так не мял бы, наверное!…

— Эх, Севка, всю куртку в чернилах вымазал! Если бы сам покупал, так, наверно, не мазал бы!…

Честное слово, мне казалось, что Дима никогда в жизни не был в пятом классе, а так прямо и родился на свет важным девятиклассником в роговых очках! Да, хорошо быть взрослым человеком: всегда можешь поизмываться над младшим братом да еще со всех сторон похвалы за это получать: «Ах, какой ты заботливый брат! Ах, какой ты внимательный!» В тот день Дима, как обычно, выдал мне деньги, приказал по дороге в буфет никуда не сворачивать и уже приготовился сделать замечание, но не успел.

Мимо какой-то подпрыгивающей, воробьиной походкой проходила Димина классная руководительница — маленькая седая старушка. Она, между прочим, учила ребят математике еще тогда, когда не то что я, а даже мои папа на свет не родился. Старушка остановилась, заглянула снизу мне в лицо и сказала Диме:

— Котлов, это твой младший братишка? Я так и подумала: вы похожи как две капли воды.

И, взяв меня за пуговицу, она спросила:

— В каком ты классе?

— В пятом «В».

— В пятом? Ишь какой рослый! Меня обогнал и тебя, Котлов, скоро перерастет.

— Да, в смысле роста он не подкачал, — ответил Дима таким тоном, будто во всем, кроме роста, я очень даже подкачал.

— Похож. Удивительно похож! — повторила старушка. — Только вот зрение он себе еще не успел испортить. А так, если не считать очков, одно лицо. Тебя как зовут?

Я, помню, не сразу ответил старушке, потому что в ту самую минуту меня осенила одна очень важная идея. Просто потрясающая! Вот с этого все и началось…

Мне — шестнадцать лет!

На последнем уроке все рисовали цветочные лепестки, тычинки и пестики. И Витик-Нытик тоже рисовал, деловито посасывая кончик чернильного карандаша.

Губы у него сделались синие, словно он целый день в реке сидел. Я толкнул Витьку в бок, и один пестик в его тетрадке сразу стал длиннее других.

— Ну-у, во-от еще!… — заныл Витька. — Все испо-ортил!… Зарывшись в учебник и будто разглядывая рисунки, я прошептал:

— Вопрос есть. Очень важный!

Витькины уши зашевелились от любопытства.

— Как ты думаешь, наш Димка фотографируется в очках или без очков? А?

Витька жалобно вздохнул:

— Насмехаешься, да? Издеваешься?… Это была Витькина болезнь: ему всегда казалось, что кто-то над ним издевается, что кто-то его обижает или одурачивает.