В стране приключений. Выпуск 1 - Кристи Агата - Страница 75

— Жив стервец! Твое счастье!..

Я бросил крысу и пошел домой. Вокруг собрались люди и качали головами: «Кошачье счастье!». Потом меня кормили, гладили, но пока не было аппетита. Вот и все.

Щелкнула кнопка. Электрический счетчик остановился. Симов снял шлем с головы, вынул штепсель и снял ременный браслет с головы кота.

— Бывает, — сказал Симов, — бывает… Бывает так, что матерый и бывалый кот раз ошибется, огорчится и возненавидит новую для него жизнь. И вдруг прячутся когти, и старый, разочаровавшийся кот, зажмурив глаза, сорвется с крыши шестиэтажного дома, рассчитывая брякнуться на асфальт и подохнуть. Но кошачье счастье — инстинкт, правильный животный инстинкт. Хвост, который инстинктивно рулит в воздухе и направляет кота прямо на полотняный тент книжной лавки и, наконец, четыре лапы, четыре крепких мускулистых лапы, пружины, на которые падает кот… И обошлось, — кошачье счастье. Браво, кот!

Симов зажег свет. Электрическая лампа в двести свечей осветила самые дальние углы и разогнала все тени. Симов сидел против меня и гладил серого мурлыкающего кота. Кот мурлыкал и потягивался.

Сон или не сон? Вероятно, сон.

НОВИНКИ ЖАНРА

Рауф Хёчким

Маски

Странное, нереальное воспоминание о том, чего не было, но могло быть — и в то же время, четкое, как работа фотографа-ремесленника: мы, несколько юношей и девушек, обнаженные и не знающие слова «одежда», бродим по лесу в поисках каких-то плодов; вдруг — погоня, шум ломаемых кустов, какие-то страшные люди с веревками и мечами, впереди мчится огромный мужчина, похожий на медведя.

Потом — сети. Скрученные, мы валяемся у опушки и с ужасом глядим на своих охотников. По очереди нас развязывают и уводят за деревья. Наступает и мой черед, я оказываюсь перед тем самым мужчиной, похожим на медведя. Страшные неподвижные глаза впиваются в меня; он что-то говорит своим помощникам, и они приносят голову недавно убитого волка и пытаются надеть на мою. Я вскрикиваю и вырываюсь, бегу; меня догоняют и вновь пытаются надеть маску, но я вновь вырываюсь и убегаю к связанным товарищам и слышу их страшные вопли: они смотрят на меня сквозь мелкие ячейки сетей и глаза их полны дикого страха.

Потом меня хватают, и происходит мрак и тишина; маска обволакивает мое лицо; от нее пахнет отвратительным запахом свежей крови и мяса; меня куда-то ведут, и я покорно следую за ними и вдруг спотыкаюсь и падаю, и слышу хруст уходящих шагов.

Проснувшись, я вижу перед собой лес, в котором вырос. Но он изменился, и я, не понимаю, в чем именно, все же остро чувствую это, и мне становится страшно.

Но проходит время, и я привыкаю к новому образу леса, и почему-то происшедшее больше не волнует меня.

Через три дня я встречаю оленя и тщательно его преследую и убиваю; перед последней судорогой он поднимает голову и смотрит мне в глаза странным, незвериным взглядом. Дрожь пробегает по моим лопаткам, я столбенею и на мгновение теряю чувство реальности; что-то вспыхивает глубоко внутри моих мыслей.

Но олень опускает голову и закрывает глаза, и я жадно припадаю к крови, которая льется из его ран.

Но на другой день, и на день следующий я все меньше думаю об этом взгляде и о том, что вызвал он где-то глубоко внутри моего существа — голод гонит меня прочь от моего разума, и я слушаюсь его приказаний покорно и без рассуждений.

Я накормил остатками своих пиров сотни ворон, следовавших за мной в моих кровавых походах, и я все реже заглядываю в глаза своих жертв.

Однажды я встречаю волчицу, умирающую от голода, и одариваю ее своей добычей, и мы становимся неразлучны в охоте и отдыхе.

По ночам я просыпаюсь и гляжу на нее с непонятной мне тоской. Во сне она совсем другая — не та злобная и умелая соратница по нашему общему делу, какую я вижу в ней днем; она кого-то мне напоминает. Но сон и нежелание думать лишают меня моей настойчивости в воспоминаниях, и я откладываю и свои мысли, и свои вопросы, которые бывают у меня в эти минуты, до другого, более подходящего, как мне кажется, времени.

Во время очередной охоты мы убиваем огромного молодого кабана; вечером, после ужина, она внезапно уходит и долго не возвращается, а когда утром я спрашиваю ее, в чем дело, она с испугом взглядывает на меня и говорит, что не может ничего понять, что с ней происходит. Я задаю ей все новые вопросы о вчерашних ее мыслях и о ее вчерашнем уходе, и она вдруг говорит, что ей кажется, что однажды она уже видела этого кабана, но не помнит, где когда.

— Ты заглядывала ему в глаза, когда он умирал? — спрашиваю я с тревогой.

— Да, — отвечает она и смотрит мне в глаза, и вдруг я узнаю ее.

— Плоды, погоня, люди с веревками и мечами, мужчина, похожий на медведя! — кричу я, и мой вой разлетается по лесу.

— И маски! — кричит она. — Вспомнила!

Мы бежим к растерзанной туше кабана и долго плачем, узнавая.

Похоронив его, мы внюхиваемся в воздух и бросаемся в чащу.

В поисках мужчины, похожего на медведя. И его подручных.

Нам нужно найти их. И поговорить…

Сказка для червяка

Самым смешным было то, что он сохранял надежду, что это перестанет случаться. Но удав негромко приказывал: «Еще!», и червяк вновь начинал извиваться, словно пытаясь выручить свое дрожащее тело из пут гигантской твари, и глаза его все безумней выкатывались из орбит от напряжения бесплодной борьбы, а рот извивался в такт судорогам этого беспомощного розового тела, и с каждой новой попыткой червяк запутывался еще безнадежней.

Глупо. Удав крепче сожмет кольца и вновь негромко и глухо, как из пещеры или могилы, проговорит: «Еще!», и червяк застонет, уже не различая, где кончается боль его плоти, и начинается боль его спутанного сознания, и тогда удав на мгновение ослабит тиски, и червяк сникнет, как обгоревшая ветка, и удав удовлетворенно засмеется, так же глухо и негромко, как он произносил свои дикие команды.

А потом червяк проговорит: «Что я тебе сделал?» И удав криво усмехнется: «Не хватало, чтобы ты мне что-то сделал». И червяк беспомощно спросит: «Но должна же быть причина?», и удав поморщится и скажет: «Заткнись, мне противно слышать твой голос», и червяк съежится и втянет голову в плечи. Да, вот так это будет. А потом, после недолгого молчания удав спросит насмешливо: «Ну, так кем бы ты хотел стать?», и червяк ответит: «Удавом», ответит, не задумываясь, как о своей единственно верной мечте, и удав мгновенно вновь сожмет кольца, и червяк закричит звонким хриплым криком. «Разве червяк может быть удавом? — спросит удав с издевкой. — Посмотри на меня, разве ты не видишь, как мы непохожи?»; и червяк глухо согласится, что не может, и опустит голову, а потом вскинет ее и спросит: «Но что же мне делать?», и удав загремит, как падающая колокольня: «Заткнуться!» И засмеется и ляжет спать, а червяк без сил выползет из дома удава, напьется воды из мутного ручья и побредет домой, но вспомнит, что и дома нет покоя, и остановится и застонет от душевной боли и подумает: «Почему он меня не задушит?» И вспомнив красные неподвижные глаза и длинное поджарое тело удава, его глухой голос мертвеца и кривой презрительный рот, поймет: «Нет, это его лишило бы развлечения».

А потом он услышит тонкий голос рядом, и это будет тля, которая скажет ему: «Здравствуйте, господин удав», и глаза тли будут гореть от восхищения.

Все это глупо — и то, что здесь говорилось, и то, что будет говориться; можно не обращать внимания и не дочитывать — какой толк? — мелкий холодный интерес, да. Но эта правда, как бы глупо это ни было, и как бы ни походило на нереальные события.

Червяк не поздоровается, он лишь кивнет тле, а она подползет поближе и спросит: «Господин удав, не могли бы вы мне помочь?» Примечательно, что он даже не расслышит, как она его называет, а если это и будет случаться, он будет съеживаться, вспоминая, что это не так.