Трон фараона - Сальгари Эмилио - Страница 4

В это мгновение его взор остановился на мистическом урее, золотой змее, подобранной юношей вечером этого дня на берегу Нила. Меренра, до сих пор прятавший свою находку в широких складках своего одеяния, теперь достал урей и пристально глядел на него затуманившимися глазами.

— Урей! — воскликнул словно пораженный ударом меча в сердце старый жрец. — Урей, и в твоих руках? Откуда? Где достал ты этот священный символ власти фараона над жизнью и смертью? Кто дал его тебе?

— Я… нашел его! Там, на берегу, в траве! — ответил Меренра.

— Ты нашел? На берегу? Так близко от этой пещеры, служащей нашим убежищем? Но тогда… тогда, значит, здесь был или сам фараон-узурпатор, похититель престола, истребитель рода Тети, или кто-нибудь из членов его дома. И, стало быть, им известно, где скрываемся мы. Они открыли тайну, которую я так ревниво берег столько лет! Они знают, кто ты и кто я.

Старик в страшной тревоге метнулся к стене и сорвал с нее остро отточенный меч, а затем — один из висевших поблизости щитов из буйволовой кожи. В мгновение ока он уже стоял у входа в пещеру, готовый своей грудью защищать безмолвного Меренра.

— Разве урей не мог быть потерян никем, кроме фараона? — спросил юноша.

— Нет! — коротко ответил все еще взволнованный жрец.

— А если его потеряла… женщина?

— Женщина? — удивился Оунис. — Постой! Ты на днях говорил о какой-то девушке? И этот царственный знак ты видел украшающим ее чело? Говори скорее! Говори все, помни, что от этого зависит, быть может, твоя участь, даже сама твоя жизнь!

— Да! Та, которую я видел, — сказал тихим, подавленным голосом Меренра, — носила урей на своих пышных кудрях.

— Она была одна?

— Да. Но потом к берегу подплыла раззолоченная барка с рослыми гребцами-нубийцами и четырьмя воинами в блестевшем золотом вооружении. Она, эта девушка, была хороша, как ясный день, как греза ночи. И… она исчезла, как сон…

Оунис, напряженно слушавший каждое слово юноши, отошел от входа в пещеру, повесил щит на стену, положил меч на свое ложе так, чтобы оружие было под рукой, и потом подошел к погрузившемуся в тяжелое раздумье Меренра.

— Что для тебя она, эта женщина, которую ты никогда не видел раньше и, быть может, никогда не встретишь больше? Не скрывай! Я давно вижу, что ты ходишь, как потерянный, что тревожен стал твой сон, что потеряла золотой покой душа твоя! Словно зачарованный, бродишь ты, будто ища кого-то беззаветно дорогого, по берегу Нила, и твой затуманенный взор устремлен туда, куда убегают говорливые волны отца Нила, туда, к Мемфису!

— Ты прав, мудрый! — ответил со вздохом Меренра. — Что она для меня — я не знаю. Но я знаю, что ее лучезарные очи действительно сожгли мою душу, и она унесла с собой и мой сон, и мой покой! Я тщетно стараюсь отогнать от себя думы о ней: ее волшебный образ стоит передо мной ночью и днем, во сне и наяву. Ее светлая улыбка манит меня. Ее серебристый голос властно зовет меня. Куда? Не знаю. Может быть, в волны Нила! Я не говорил тебе всего. Я… я ведь ее спас, когда ее чуть не растерзал хищный крокодил, и она, беззащитная, беспомощная, полумертвая, лежала, как надломленная былинка, как священный цветок лотоса, в моих объятиях, и ее голова покоилась на моей груди, а ее рука обвивала мою шею. У меня она искала защиты и спасения, и я спас ее, и тогда… И тогда она ушла от меня!

— Ты любишь ее, Меренра?

— Больше жизни, Оунис!

— Несчастный! Она — дочь фараона! Меренра вскочил как ужаленный.

— А я? — вскричал он. — Разве ты не сказал мне только что, будто я — сын фараона? Разве ты не обещал мне, что мне будет принадлежать трон Тети, трон фараона? Так что же? Разве я не достоин этой девушки? Разве ее унизит любовь Меренра?

Юноша стоял перед старым жрецом, сверкая глазами.

— Отвечай же, мудрый! Разве я не имею права любить ту, которую избрала моя душа?

— Ты — любить?! — ответил глухим голосом Оунис. — Нет! Ты должен ненавидеть ее, а не любить! Ты должен обречь ее и всех близких ее на гибель, на смерть!

— За что?

— Кровь между тобой и ею! Кровь между родом твоим и ее родом, до последнего человека! Слышишь? До последнего! Юные и дряхлые, мужи и жены, и только что родившийся ребенок, льнувший к груди матери, и готовый сойти в могилу дряхлый старец… Все, все! До последнего человека! Гибель им! Или… или — гибель Египту! Рабство великого народа у презренных варваров. Разрушение городов и сел. Пламя пожаров. Пустыня там, где теперь стоит царственный Мемфис!

— Но почему…

— Молчи! Я слушал твой детский бред, теперь слушай, что скажет тебе тот, кто вырастил тебя, как своего ребенка, кто закалил твое тело и возвысил твою душу, посвятив тебя во все таинства скрытых от простых смертных священных наук! Слушай того, кто сберег твою жизнь, того, кто поведет тебя к трону потомков Ра, Осириса и Хора и кто возложит на твою юную голову венец фараонов!

Голос старого жреца звучал резко и повелительно, был полон гневных, металлических ноток. Подавленный Меренра побледнел и невольно закрыл лицо руками, словно защищаясь от грозящего обрушиться на него удара.

— Я готов… Я слушаю тебя, мудрый! — сказал юноша трепетным, робким, покорным голосом.

— Ты — сын великого Тети, «Грозы врагов». Ему, твоему отцу, обязан Египет своей независимостью, своим блеском. Это он сделал Мемфис тем великим городом, каких нет больше в мире. Это он воздвиг на границе пустыни величайшие пирамиды, которые, быть может, переживут тысячелетия и будут существовать тогда, когда исчезнет с лица земли последний ее сын.

Мир будет помнить Тети! Он был, так признал мир, величайшим воином, но он считал позором обнажать свой меч иначе, как для защиты своей родины или для наказания врагов Египта.

И когда под управлением Тети Египет достиг вершины своего развития, гонцы из пограничных областей принесли весть, что целые полчища варваров из Халдеи потоком направляются к Египту, грозя затопить несчастный край, залить его кровью, покрыть развалинами.

Там, где разветвляется на множество рукавов царственный Нил, докатив свои священные воды до моря, там столкнулись, словно две лавины, словно два яростных потока, войско Египта, предводимое любимым вождем детей Египта, самим фараоном Тети, и войско варваров из Халдеи. И дрогнула земля под тяжелыми шагами тысяч вооруженных бойцов, и померкло солнце, покрывшись вуалью поднятой сражавшимися пыли, и стонали горы и долы, откликаясь эхом на боевой клич!

Тогда, в этот грозный день, решивший участь Египта, твой отец дрался с врагом, как простой солдат, врубаясь в их ряды, разя их копьем и мечом. И он победил!

Но когда дрогнули, смешались ряды варваров, показали спину и побежали, устилая землю Египта своими трупами, а войско Египта, ликуя, в победном порыве гнало врага, — Тети уже не видел торжества.

— Он пал в бою?

— Да, стрела лучника-вавилонянина пронзила его грудь!

— А где был его оруженосец, который должен был своим щитом прикрыть героя?

— Щитоносцем был его родной брат, Мерира Пиопи, или Пепи тот, который сидит теперь на троне фараонов!

Пламя масляной лампочки, освещавшей пещеру, где в эту темную ночь старый жрец вел эту беседу с юным потомком династии Тети, горело неровно: то ярко вспыхивало, то почти угасало, словно испуганное услышанным, подавленное кровавыми тайнами. Трепетные тени на стенах пещеры налетали, кружились около беседовавших, жались к ним, жадно ловя каждое слово, и вдруг испуганно вспархивали и улетали, как стая потревоженных чем-то птиц.

— Да, это был Мерира Пиопи! — суровым голосом, в котором звучали металлические нотки, говорил старый жрец, показывая рукой на пол пещеры, словно предатель брата — Пепи лежал во прахе у его ног. — Изменник не поднял тела царственного брата, не освободил его от навалившихся на него трупов им же сраженных врагов. Ему было некогда! Он не нашел даже нужным убедиться, действительно ли мертв грозный Тети или только ранен!..