Футбол - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 15

Дуся поставила на кухне чайник, вернулась, поглядела на нас и засмеялась.

— На улице все шустрые, а тут как воды в рот набрали. Наташа, Света, пойдемте чашки принесем. А ты, Вава, приемник включи. Чего, как воробьи, теснитесь? Стулья есть.

Она увела девочек на кухню, и я, вздохнув с облегчением, устроился на диване по-барски. Приемник стоял как раз возле меня.

Сказать честно, доживши до седьмого класса, я ни разу еще сам не включал приемника. А был он мне очень симпатичен, этот ящик, в котором умещался весь шар земной.

Загорелся загадочный зеленый глазок, в приемнике затрещало, запиликали передатчики, и вот уже чужой голос так и резанул по нашим нервишкам.

— Немцы! — узнал Егор.

Никто из нас в оккупации не был. Немцев мы видели пленных да в кино. Но сама их речь действовала, как опасность.

— Переключи! — крикнула из кухни Дуся.

Вава завертел ручками и нашел нашу волну: Игорь Ильинский читал «Хирургию».

Я любил веселые рассказы Чехова, но мне хотелось услышать голоса дальних стран. Улучил минутку. Ребята увлеклись конфетами, и я завладел колесиком, которому подвластны земные и небесные пространства. Увел красную стрелку на самый край шкалы, чтобы вдруг услышать позывной с полярной льдины, но услышал песни, джазы, шум, треск… Перехватил взгляд Дуси, оставил приемник в покое и попросил:

— Вава, выключи!

Вава поворачивает ручку от себя. Праздничный огонек меркнет и гаснет.

Я вернулся из моего далека к ребятам, в Дусину комнату. Увидал на стене, напротив, фотографию. Дуся стоит на трибуне. За ее плечами колонны… Это, конечно, Колонный зал Дома Союзов.

— Это Колонный зал? — спросил я не к месту: разговор шел о грибных местах.

Дуся залилась краской, как девочка.

— Колонный зал, — сказала она.

— И это вы? — Я поглядел на Егора, он кривил губы в усмешке.

— Выступала на слете ткачих, — сказала Дуся.

— А в Кремле вы были? — Я не мог не задать этого главного вопроса, потому что в Кремль пускали тогда только самых знаменитых в стране людей.

— Была, — сказала Дуся. — В кабинете Владимира Ильича была. Там у него чернильный прибор стоит. Подарок рабочих «Карболита».

— Нашего?

— А какого же? — возмущается Егор.

Какой же молодчина у меня отец: вон какой город выбрал! Здесь когда-то все рабочие были революционерами.

— А ткачихой тяжело работать? — спросил, не глядя на ребят: осмеют ведь.

— А я не ткачиха, — ответила, улыбаясь, Дуся. — Это меня так зовут — Дуся-ткачиха. Я прядильщица.

— Ну, прядильщицей? — Я не сдался.

— Обыкновенно. Другие-то работают. Ходить много надо. Хуже, чем за грибами. У нас по хронометру подсчитывали. Я за смену двадцать километров прохожу.

— Ого! — удивился Смирнов.

— А ты, если интересуешься, — сказала мне Дуся, — не поленись, приходи на фабрику. Все своими глазами увидишь.

— Как же он пройдет? — хмыкнул Егор. — Там охрана.

— Со мной, — сказала Дуся.

— А когда можно? — спросил я.

— Хоть завтра! Встанешь? Смена в шесть. Я пятнадцать минут шестого выхожу.

Дома я строго-настрого приказал разбудить меня в пять часов. И никак не мог заснуть. А думал-то о чем, стыдно сказать.

«Почему это Дусю замуж не берут? — думал я. — Она добрая. Улыбается хорошо. А глаза какие! Строгие. Серые… И волосы у нее хорошие. И голос. Она красивая. Наверное, это не ее замуж не берут, а она не идет за первого встречного. Ей бы мужа такого, как офицер из фильма „В шесть часов вечера после войны“. Чтоб тоже строгий. Красивый!..»

И думаю, затаясь от себя самого, что сам-то я, — замухрышка. Попробовал вспомнить лица сестер Смирнова и не вспомнил. Вот это да! Сидел рядом с ними и не разглядел. Забыл разглядеть. Я, конечно, помню, что они беленькие, чистенькие… Спохватился. Стоит ли на девчонок мысли тратить. О Дусе я думаю, потому что у нее в жизни неудачи никак не кончаются. Надо бы что-то для нее сделать. Только что я могу? Что я могу переменить в жизни взрослых? Ну их!

И я тотчас вырядил себя в спартаковскую форму и поставил на поле «Динамо». Мяч летит мне на голову… Удар!.. Я оборвал картину… Это все игра. Я ведь знаю, что футболистом мне не быть… Мне быть… Я не знаю кем, а если и знаю, так даже себе не скажу… Надо расти. И все!

Зеленый росток тянулся двумя узкими листьями. Ему было лихо, потому что вырос он совсем уж неудачно, на кирпичном красном крошеве.

Всю ночь я лазил через какие-то заборы, от кого-то бегал, прятался, но все-таки принес зеленому ростку воду в консервной банке. Полил. И кирпичи зашевелились, разлетелись, и пошел он, пошел расти зеленый стебель. С подсолнух вымахал, и все выше, выше, к облакам, и там, вверху, в синеве, пыхнул, словно солнце взошло, — расцвел. Я снизу уже не мог рассмотреть этот цветок, но знал, что он как солнце. А может быть, и само солнце.

— Ваня, ты же сам просил разбудить тебя!

— Солнце, — сказал я и сел.

— Солнце взошло.

Я улыбнулся маме.

— Сколько времени?

— Пять.

— Я побежал. Меня обещали нынче на фабрику сводить. На БПФ.

— Яблоко возьми.

— А можно два?

— Возьми два.

Мы идем с Дусей по сонной Мурановской. Улицы, может быть, и не спят, но дремлют, это точно. Грызем яблоки.

— Я сегодня собаку во сне видела, — говорит Дуся. — Белая, лохматая. Все ластилась ко мне.

— Собаку видеть — к другу, — сказал я.

Дуся посмотрела на меня серьезно, но весело.

— К другу, говоришь?.. А ты какой сон видел?

— Цветок. Он все рос, рос, а потом зацвел.

— А это к чему?

— Не знаю.

Дуся вздохнула:

— Чужие сны проще разгадывать.

Мы вышли к мосту. Работницы шли уже толпой. Дусю стали окликать. А на меня поглядывали.

— С кем это ты? — спросила Дусю женщина в зеленой косынке. — Для жениха молод, а на брата не похож.

— Друг, — сказала Дуся запросто. — Фабрикой интересуется.

— Пускай посмотрит. Понравится, в поммастера возьмем. А подучится, так и в мастера.

Я знал, что лицо у меня теперь горит, как русская печка, да все равно деваться было некуда.

А тут еще Чекалдыкин. Он догнал нас и поздоровался с Дусей, приподняв кепку, а мне так даже руку подал.

Надо было его поприветствовать, но я не знал имени и сказал, как мой отец говорит:

— Доброе здоровье, товарищ Чекалдыкин.

Дуся так и засмеялась, даже порозовела от смеха, и Чекалдыкин засмеялся, подмигнул Дусе и помахал нам рукой.

— Мне через линию! Хорошо поработать!

Когда он скрылся за домами, я посмотрел на Дусю с обидой: надо мной ведь смеялись.

— Какой же он Чекалдыкин? — сказала Дуся. — Он Чегодаев, это его за любовь к водочке так прозвали.

— Я не знал! — Снова стыд поджаривал мои щеки.

— Он не обидится, — успокоила меня Дуся. — Было бы таких людей побольше, совсем бы по-другому жилось.

— А неужели договориться нельзя? — Дусина мысль пришлась мне впору. — Собраться всем и договориться?

— Мы и так собрались, — сказала Дуся. — Думаешь, я об этом не думала, о чем ты говоришь? Думала. Даже плакала. Когда война была, все жили честнее. А теперь хитрят. Многие хитрят.

— А что же делать?

— Я для себя это решила. Работаю на совесть и живу на совесть. И другим желаю того же.

«Она хорошая», — сказал я себе, и тут мы подошли к фабрике.

Веретена крутились, Дуся ходила между машин, ловко ловила и связывала оборвавшиеся нити пряжи. Я до сих пор ботинки толком завязывать не научился, один бантик освоил, а у Дуси руки как у пианиста — летают.

Я засмотрелся на ее руки, а потом стал смотреть на другой ряд машин. Здесь работала старая, усохшая, как сухарик, женщина. Она двигалась неторопливо, руки у нее были в тяжелых венах, но и она вязала узелки движениями неуловимыми. Дуся улыбнулась мне. Подошла.

— Ну, теперь видел, как мы работаем? — перекрывая шум машин, крикнула она мне.

Я кивнул головой.