Капитан Темпеста - Сальгари Эмилио - Страница 31

— Вот часть ловцов пиявок, эфенди, — сказал турок, придерживая свою лошадь.

— Никосийские пленники? — спросила герцогиня, стараясь казаться равнодушной, хотя сердце ее болезненно сжималось от ужаса и жалости.

— Нет, это эпирские невольники. Их охраняют всего четыре янычара, а за теми пленниками надзор построже. Вот посмотрите вблизи, как они работают и тогда будете в состоянии понять, насколько сладко живется никосским пленникам у внучки Али-паши.

Герцогиня ничего не возразила. Сердце ее мучительно ныло и болело при одной мысли, что ее жених, виконт Ле-Гюсьер, поставлен жестокой турчанкой в одни условия с грубыми невольниками, привыкшими к тяжелой работе.

Турок направил своего коня к тростниковому навесу, под которым четверо солдат с зверскими лицами, перетянутые поясами, кругом утыканными пистолетами и ятаганами, варили себе кофе. Капитан приказал им скорее согнать невольников и заставить их работать, чтобы сын мединского паши мог видеть, как производится ловля пиявок.

Янычары мгновенно бросили свое занятие и, отдав честь высокопоставленной личности, которая удостоила своим, посещением стоячие воды, свистком вызывали из-под другого навеса невольников, удалившихся было под него, когда стали подъезжать всадники. При виде несчастных из уст христиан невольно вырвался крик ужаса, между тем как сопровождавший их турок разразился злобным смехом и, указывая на них рукой, цинично сказал:

— Взгляни, эфенди, какие одры! Собакам немного останется на поживу, когда эти пленники не будут более в состоянии работать… Сразу видно, что у нас не привыкли откармливать куриным мясом и разными сластями ловцов пиявок.

Зрелище, представляемое этими несчастными эпирцами, действительно было таково, что заставило содрогнуться даже дедушку Стаке, немало видавшего на своем веку различных ужасов. Люди эти были до такой степени худы, что представляли собой живые скелеты, обтянутые желтой кожей, сплошь покрытой язвами от укусов пиявок. Глаза их были тусклы, как у мертвецов, опухшие и гноящиеся веки раскрывались с большим трудом. Все члены их постоянно тряслись, что ясно свидетельствовало о снедавшей их жестокой лихорадке.

— Великий Аллах! эти люди имеют такой вид, точно сейчас собираются умереть! — вскричала молодая девушка, в свою очередь; задрожавшая от жалости и негодования, но сохранявшая, однако, настолько присутствия духа, чтобы даже в своих выражениях приспособиться к турецким понятиям и не выдать себя.

Турок невозмутимо пожал плечами.

— Так что ж такое, — проговорил он с пренебрежением,

— ведь это христианские невольники. Мертвые они уж ни на что не годны, а пока живы, могут приносить некоторую пользу. Гараджия умно сообразила это. Не ухаживать же за ними, в самом деле, и не содержать же их даром, как делали раньше? Теперь они все-таки дают доход.

— Да, несколько жалких цехинов! — проворчал сквозь зубы старый моряк, едва сдерживающий свое желание свалить кулаком этого турка с коня и дать ему хорошего тумака.

— От четырех до пяти в день, — заметил турок, расслышавший его слова. — Разве это тебе кажется мало, друг?

— Внучка Али-паши едва ли нуждается в такой безделице и лучше бы сделала, если бы отнеслась почеловечнее к этим несчастным, — возразила герцогиня, вполне разделявшая в эту минуту чувства старого моряка.

— Гараджия очень любит деньги и знает им цену, эфенди… Эй, янычары! Пусть пленники живее поворачиваются! Нам некогда тут долго стоять… Живо! Не зевать!

Солдаты вооружились толстыми суковатыми палками и грозно начали ими размахивать над головами невольников, тупо глядевших на блестящих всадников.

— Живее в воду, бездельники! — понукали их янычары.

— Довольно отдыхать. Если будете лениться, то вместо хлеба попробуете вечером палок.

Злополучные невольники угрюмо повесили головы и, с видимым содроганием войдя в воду, принялись длинными шестами разрывать илистое дно.

Ловля пиявок производилась по способу древних греков и персиян, особенно опытных в этом деле, благодаря обилию в их странах стоячих вод с мириадами этих противных, но полезных червей. Лучшей приманкой для них, как известно, служит человеческая кровь, поэтому даже добровольные добыватели их всегда подставляли свои ноги острым укусам этих кровожадных обитателей смрадных стоячих вод, делаясь таким образом одновременно добычей кровососок и болотных лихорадок. Этой системы ловли пиявок придерживаются еще до сих пор в Персии и в Греции, а также на островах Кандии и Кипре, т. е. повсюду, где продолжает процветать этот промысел. В настоящее время этому опасному занятию предаются уже не рабы, которых больше не существует, а свободные люди, не имеющие почему-либо возможности взяться за другое, более приятное и менее подрывающее жизнь ремесло.

Через несколько времени один из ловцов, еле живой старик, вылез назад на берег, не будучи в состоянии более выносить боли от укусов множества пиявок, присосавшихся к его жалким ногам, лишенным уже всяких признаков икр. Добычи на этом несчастном существе было более чем достаточно, но солдатам и этого показалось мало, один из них ударил его палкой и крикнул:

— Ах, ты, ленивая собака! Разве по стольку следует приносить пиявок?.. Живо назад в воду, каналья… Я тебе покажу, как лениться на глазах таких высокопоставленных особ!.. Разве ты не слыхал, что на вас смотрит сын мединского паши?

При последних словах свирепый янычар нанес ловцу еще один тяжелый удар палкой по спине.

Этого уж не мог стерпеть дедушка Стаке. С удивительной в его годы быстротой и ловкостью он соскочил с коня и бросился к янычару.

— Негодяй! — закричал он во всю силу своих могучих легких. — Разве ты не видишь, что этот человек близок к смерти?.. Сейчас же оставь его в покое, если не хочешь сам очутиться в царстве пиявок!.. Смотри, еще один миг — и я швырну тебя в самую середину этого вонючего болота…

Турок, не привыкший к таким речам, опешил и в изумлении смотрел на старика, так энергично размахивавшего перед его лицом огромными кулаками и точно собиравшегося его схватить и задушить.

— Чего ж ты сердишься, господин? Ведь это только христианин! — проговорил он, невольно отступая.

— Знаю, что христианин, — гремел старый моряк, сверкая •глазами и тряся янычара так, что у него потемнело в глазах.

— Разве ты не понимаешь, животное, что своей жестокостью ты срамишь самого пророка и всех его последователей? Вот я тебе…

Но тут вступился турецкий капитан, на которого тоже нашло было нечто вроде столбняка при виде такой непривычной в этом месте сцены.

— Что ты делаешь, друг? — вскричал он, подбежав к рассвирепевшему старику, в руках которого болтался янычар.

— Что я делаю? — гремел дедушка Стаке, подняв на воздух беспомощно болтавшего ногами янычара, словно котенка. — А вот хочу бросить его туда, где…

— Оставь его, говорю тебе от имени госпожи Гараджии! Слышишь? Оставь его, иначе я…

— А я, от своего собственного имени, которое стоит имени твоей Гараджии, приказываю немедленно убраться этому озверелому янычару! — вдруг раздался твердый, ясный и повелительный голос герцогини. — Понял ты меня, капитан? Я бился на поединке с Дамасским Львом и победил его, а с такой дрянью, как ты, справлюсь скорее, чем ты успеешь произнести имя пророка… Повинуйся мне, я имею право приказывать!

Услышав этот голос и видя, что мнимый юноша уже с угрозой заносит над ним саблю, приняв также во внимание и многочисленность его свиты, турок счел за лучшее повиноваться и, обернувшись к солдатам, крикнул:

— Отпустить всех ловцов в их хижины! Сегодня и завтра мы будем праздновать прибытие к нашей госпоже доблестного Гамида, сына мединского паши. Поэтому пусть все будут в эти дни свободны от работ и отдохнут.

Привыкшие повиноваться каждому слову высокопоставленных лиц, янычары бросились исполнять это приказание. В то же время герцогиня опустила руку в кобуру, наполненную Дамасским Львом цехинами, вынула из нее горсть монет и бросила их несчастным.