Судьба Илюши Барабанова - Жариков Леонид Михайлович - Страница 59

— У меня нет.

— Врешь! Ты наше молоко продавал, а деньги прикарманивал.

— Не трогал я твоего молока.

— Акулина рассказывала, что кто-то доил нашу корову… Вот я скажу, и с тебя взыщут, как с вора.

— Если я вор, то ты… буржуйчик занюханный.

— Буржуем быть выгоднее, чем скотником. Знаешь ли ты, что от тебя навозом пахнет?

— А это пахнет? — спросил вдруг Мустай, поднося кулак к носу Гоги.

Но тот смерил татарчонка презрительным взглядом: что ему стоило одним ударом опрокинуть его на землю! Да только лучше не связываться: по улице ходят комсомольцы.

— Думаешь, если ты магазин открыл, то и власть твоя? — спросил Илюша.

— О власти не беспокойся. Она скоро будет у меня в руках.

— Как бы не так…

— Ты что, газеты не читаешь?

— Он их в лапти запихивает, — сказал Шурик.

— Зачем? — Фоня давал товарищу повод для издевки.

— Чтобы лапти не промокали, — ответил Шурик.

— Во всех парижских газетах написано, — продолжал Гога, — что в Москве тысячи рабочих восстали против большевиков и захватили Курский вокзал. Ленин умчал в Крым.

— Врешь! — вспыхнул Илюша и, чтобы досадить Гоге, добавил: — Товарищ Буденный всех вас, нэпманов, шашкой порубает.

— Испугались мы твоего Буденного!

— Испугаешься… — Илюша от обиды не знал, как побольнее ответить Гоге, потом вспомнил о разговоре комсомольцев и сказал: — Скоро мы вас налогами придавим. И магазин отберем.

— Воробья под крышей видел? — неожиданно спросил Гога. — Вот погляди, — и показал из-под ладони кукиш. — Ты как хлебал щи лаптем, так и будешь хлебать. В коммунизм собрались. Ехали-ехали, а теперь обратно подались.

— Почему? — спросил Фоня, чтобы снова поиздеваться.

— Колесо у них сломалось, вот и повернули обратно, — с серьезной миной сказал Шурик.

Дело шло к драке. Уже Мустай и Шурик уперлись грудью друг в друга, Фоня норовил зайти сзади, чтобы стукнуть Степу по затылку. В это время к ребятам подошла Валя Азарова, доверенная комсомольской ячейки за расклейку листков.

— Вы почему не клеите? — спросила она, догадываясь, что здесь назревал бой и она подоспела вовремя.

Напряженность разрядилась. И когда нэпманские сыпки скрылись за углом, Валя спросила:

— Чего они от вас хотели?

— Поговорили по душам…

Валя проводила врагов строгим взглядом и похвалилась:

— А я свои листки на базаре расклеила. Народ читает!

— Якши, будет хлеб детишкам, — сказал Мустай и нахмурился, должно быть, вспомнил умершего брата и родную эни, так и не вышедшую из больницы…

Вернувшись домой, Илюша столкнулся в передней с бабушкой. Она с любопытством оглядела его и спросила:

— Что это ты клеил в городе? Соседи сказывали.

— Листки про голод… чтобы детям помочь.

Бабушка пошла на кухню, шаркая валенками и бормоча:

— Дождетесь от кошки лепешки, от собаки блина…

— Каретниковы не дадут, а комсомольцы помогут, — сказал Илюша. Он пожалел, что не оставил листовку и не прочитал бабушке, — может, и она отсыпала бы муки.

Тетя Лиза вышла из другой комнаты и тоже спросила:

— Правду говорят, что скоро голодных детей привезут с Поволжья?

Илюша подтвердил, а бабушка ответила опять неопределенно:

— Живем — хлеб жуем, а проглотим — давимся… — И, как всегда, закончила шутливой поговоркой: — Эх, горе, муж Егорий, а у нас Иван, не дай бог и вам.

За время рождественских каникул Илюша соскучился по шумным школьным коридорам, ребячьей суетне. В день возобновления занятий он проснулся затемно и по хрустящему предутреннему снежку побежал к Степе. Стояли крещенские морозы, и в небе мерцали высокие звезды, на улице было безлюдно.

— В церкву пошел твой Степка, — сердито отозвалась крестная, когда Илюша постучал в ставню.

Потоптавшись у калитки, Илюша пошел по Солдатской улице и свернул на Татаринскую, чтобы пройти мимо церкви Василия Блаженного. В храме окна были освещены, шла ранняя обедня. Конечно же, Степа ходит по алтарю в своем золотом стихаре и прислуживает. Ждать его бесполезно.

В школу Илюша явился рано, там еще никого не было. Чтобы убить время, он спустился по крутой и скользкой Воробьевской улице на берег Оки. Живой мост был закован в лед. По нему, а то и просто по льду ездили на санях. Дороги тянулись от берега к берегу, перекрещиваясь. Одни уходили к деревне Ромоданово, другие — к большаку на Перемышль…

Воробьевская улица кончалась внизу двумя двухэтажными каменными домами. В одном из них недавно открылась чайная. Несмотря на ранний час, там хлопали двери, слышался звон стаканов. У крыльца стояли сани. Лошади с заиндевевшими холщовыми торбами на мордах дремали.

Совсем недавно этот дом пустовал. Теперь туда входили крестьяне в потрепанных армяках, в лаптях. Из дверей валил пар.

Неожиданно появился Шурик Золотарев со школьной сумкой под мышкой. Илюша вспомнил, как этот нэпманский сынок хвастался, что отец открыл чайную.

Не желая встречаться с Шуриком, Илюша спрятался за лошадь, а потом всю дорогу шел за ним, но в отдалении.

«Ладно, пусть радуются, — думал Илюша, — скоро комсомольцы откроют свой магазин, и тогда крышка всем частникам…»

Прозвенел звонок, когда Илюша прибежал в класс.

После второй перемены, когда все уселись на места, в класс сунул голову Шурик Золотарев. Он крикнул:

— Сногсшибательная новость! На станцию прибыл эшелон шкелетов.

— Каких шкелетов? — послышались голоса, но Золотарев уже скрылся, хлопнув дверью.

— Да ведь с Поволжья, голодающие…

В классе стало тихо. Словно сговорившись, все повернули головы в сторону Илюши.

— Барабанов, беги, может, твоего брата привезли! — подсказал кто-то из учеников.

Илюша бросился к двери. Стопка тетрадей упала с учительского стола и веером рассыпалась по полу. Илюша бежал по коридору и не слышал, как сзади кричал Степа:

— Куда ты, подожди меня! — и сам одевался на ходу, не попадая рукой в запутавшийся рукав.

Прохожие с удивлением оглядывались на мальчиков, которые бежали по улице. Полы Илюшиной шинели разлетались от ветра и затрудняли бег.

— Попадет нам… с уроков сбежали, — тяжело дыша, говорил Степа, а сам старался не отстать от товарища.

Ветер каруселил снежную пыль, ноги утопали в сугробах и заплетались.

На станции Илюша увидал толпу. По тишине, которая царила вокруг, он почувствовал, что там происходит что-то необычайное. Женщины вытирали глаза платками. Со всех сторон спешили люди и, приподнимаясь на цыпочки, смотрели поверх голов туда, где на путях стояла длинная вереница вагонов без паровоза.

Ребята подбежали к толпе и, протиснувшись вперед, замерли: на снегу, босиком, кутаясь в тряпье, стояли дети.

Прижимаясь друг к другу, они молча и недоверчиво глядели на людей. Одни были худые, точно скелеты, у других лица так опухли, что вместо глаз виднелись щелки.

Из теплушек по сходням выводили под руки посиневших от холода, исхудалых детей. Многих несли на руках и тут же отправляли в госпиталь на военной повозке с красным крестом на боку.

Комсомольцы, среди которых Илюша увидел Митю Азарова, Аню, Федю и Мустая, усаживали детей в сани, бережно укрывали их соломой. Их отвозили в Клуб коммунаров, потому что помещение детского приюта еще не было готово.

Илюша напряженно вглядывался в лица голодных детей. Вани он не нашел. Но жалость к таким же, как сам, несчастным сиротам болью отдавалась в сердце. Было страшно и почему-то стыдно смотреть в эти не по-детски серьезные, равнодушные ко всему глаза.

Только теперь Илюша заметил дядю Колю Азарова. Он стоял на открытой платформе и громко говорил:

— …Иностранные и русские белогвардейцы, а с ними меньшевики злорадствуют. Они пишут в газетах, что в России началось людоедство. Но мы знаем, что настоящими людоедами являются те сытые, выхоленные лондонские и нью-йоркские банкиры и министры, которые объявили войну Республике труда. Они отказывают детям в хлебе и лекарствах…