Кипрей-Полыхань (с илл.) - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 5

Они вошли в вестибюль, отделанный розовой мраморной крошкой. У гардероба останавливал плакат:

В фойе, где ставили елку и танцевали, читалось: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».

Стены фойе были завешаны графиками достижений, и здесь же был стенд творчества деревенских мудрецов.

«Крик совы вовсе не призыв духов, которые зовут на кладбище», — прочитала Настя Никитична. — «Черный кот — животное, а не черт», «Много свершалось в старину зол, вырвем из памяти осиновый кол».

— По-моему… — покачала головой Настя Никитична.

— Проверено и утверждено. — Федорова решительно выставила ладонь, что на языке жестов означало: помалкивай. — Значит, так. До вечера я занята, готовлюсь к лекции: «Зарубежный танец-модерн, его бездуховность и безликость». С демонстрацией. А потом потанцуем наши танцы, боевые, проверенные эпохами. Жду! Кстати, как твое имя, товарищ?

— Товарищ Веточкина.

— Товарищ Веточкина, я верю, ты будешь маяком в моей культурнической работе… На какую должность назначена?

— Буду учить детей! — прокричала Настя Никитична, потому что товарищ Федорова запустила магнитофон и, сжимая брови от негодования, слушала свежего гения Пита Микиту, которого вечером ей предстояло испепелить словом.

«Да, конечно, — думала Настя Никитична, по мягкой, невытоптанной стежке шагая на свою вишневую улицу, — самопрыгающие чемоданы, летающие дети — предрассудок. Наследие прошлого».

Но быть с Федоровой заодно ей никак не хотелось.

Она вышла на зады усадьбы бабы Дуни, постояла у плетня, поморгала на лужок левым, правым и обоими глазами. Ничегошеньки не произошло, и Настя Никитична нисколько этому обстоятельству не обрадовалась.

На краю деревянного корыта сидела сойка. Птица дернула головой на звук отворившейся калитки, подняла в удивлении крылья, раздумывая — улететь, не улететь, и все-таки полетела, синяя, волшебная… Настя Никитична вздохнула и, чтоб совсем не расстроиться, зашла в баню, подняла доску. Из подполья тотчас выпрыгнула жаба с листом мать-и-мачехи. Поглядела на учительницу грустными черными глазами и повернула лист теплой, материнской, стороной.

Настя Никитична закрыла за жабой доску и, повеселевшая, пошла домой — помогать бабе Дуне готовить ужин для гостей.

Но баба Дуня стряпать не стряпала, горницу не драила, сидела на завалинке и пряла пряжу… из тополиного пуха.

— Для внучки. Она у меня на Камчатке живет.

— У вас дочь или сын?

— Дочки у меня. Пять дочек. Все в городе. Нагляделись телевизора — и хвост трубой. Одна на лайнере, стюардессой, — эта ногами вышла; другая посообразительней — в женской парикмахерской, но тоже на виду. Очередь к ней. Наташка и Верка — близнецы — учились больно хорошо и теперь в конструкторском бюро загорают.

— Загорают? Как это?

— А уж не знаю как. Сами рассказывали: загораем, мол. Ну а младшая — молодец. Нашей породы. В вулкане огненную кашу мешает. Не спрашивай, как и что, я в ихних делах не понимаю… Но вот года два, никак, или три читаю в газете: на ровном месте гора у них, на Камчатке, вспухла. Огнедышащая. Думаю, ее эта дель. Там ведь Север. А она, младшенькая наша, человек душевный и выдумщица. Подтопить, видно, захотела…

— Баба Дуня, я в магазин пойду, куплю чего-нибудь к вечеру, — тут Настя Никитична замялась, — белого или красного?

— Не-ет! — Баба Дуня даже головой затрясла. — Насчет этого мы категорически.

— Тогда чего-либо вкусненького?

— Много ты в нашем магазине купишь! О пряники зубы сломаешь, а маслины мы не потребляем.

— Как же быть?

— Ну а чем бы ты хотела гостей попотчевать?

— Икры бы черной баночку или, лучше, красной. Крабов бы. Цыплят табака. Кофе черного… Ну, торт. Киевский. И котлеты тоже можно — по-киевски. Харчо, солянку сборную… Пельмени еще можно, бефстроганов… Еще бывают кальмары консервированные.

Тут Настя Никитична иссякла.

— Сегодня уж по-нашенски угостим, а вдругорядь по-городскому, — решила баба Дуня.

— Давайте я вам помогу.

— Все готово.

— Тогда я пойду оденусь да причешусь.

— Причешись, душа моя, причешись. Только волосы, что в расческе останутся, не выкинь гляди. Пригодятся…

У бабушек и гости бабушки. Сидели рядком напротив хозяйки: Вера Тьмутараканьевна, Надежда Тьмутараканьевна, Любовь Тьмутараканьевна и Софья Мудреевна. Старушкам давно уже минуло семьдесят, но нужно было очень их не любить, чтоб, не сморгнув, дать им пятьдесят пять. От силы можно было дать пятьдесят три, а то и пятьдесят два.

На столе, вея теплом русской печи, вздымался пирог, какого в наши дни не бывает. Ну а если бывает, так только в Кипрей-Полыхани. В центре пирога имелась продушина. Из нее колечками выбирался белый парок.

У бабушек глаза блестели.

— Цветочный?

— Цветочный! — гордо сказала бабушка Малинкина и повела над пирогом руками, чтоб уберечь от нечаянного сглаза и заодно приглашая отведать.

Что Настя Никитична такого пирога не едала, об этом и речь молчит, но ведь и бабушки-гостьи пальчики облизывали.

Запивали пирог квасом из семи кувшинов. Каждый квасок ударял в носок, и всяк по-своему.

Утоливши гостевой голод, бабушки Тьмутараканихи и особенно Мудреевна затеяли разговор. Насте Никитичне показалось, что затеяли они его неспроста. Насторожилась, но тема была до того непривычная — ушки развесила и забыла думать о себе.

— Спрык-траву надысь искала, — отирая ладошкой рот, первой заговорила Мудреевна.

— Ключ, что ли, запропастился? — удивилась баба Дуня. — В какие двери у нас тут ломиться-то?

— Милая! — слегка возмутилась Мудреевна. — Спрык-трава не только железо ломает…

— А невидимкой тебе зачем быть?

— У нее внучок в медицинский экзамен держит, — чтоб унять спор, сказала Вера Тьмутараканьевна.

— Ну, это другое дело, — успокоилась баба Дуня. — Косу, что ли, ходила ломать? — И пояснила Насте Никитичне: — О спрык-траву коса ломается. Как переломишь, бери охапку травы да и кинь в реку. Вся трава по течению поплывет, а спрык-трава супротив.

— Нет, — сказала Мудреевна, — я за спрык-травой к дятлу ходила, забивала дупло железом. Принес травку, длинноносый. Железо порвал, а травку бросил мне…

— Ездила в город-то?

— Пока нет. Внучок во втором потоке сдает.

— Я сама грех на душу взяла, — призналась баба Дуня. — Зятю одолень-траву добывала. В директора ему захотелось, а знакомств нету. Мужик сам умный, с напором, хваткий, а производство у них как есть заваливается. Ладно, думаю, помогу народному хозяйству.

— А я что-то не знаю одолень-травы, — спохватилась Надежда Тьмутараканьевна.

— В стрелу растет. Цвет красный. И желтый тоже бывает. Корень как бумага хлопчатая. Давать надо, в уксусе подержав. В былые времена воины одолень-траву искали. К конскому сиденью добра. В гриву коню вплети — какая бы сеча ни случилась, из седла не выскочишь. Ну и власть травка дает, честь и всякую победу. Только в чистоте надо держать, в воске. А срывать траву нужно приговаривая и через серебро или через золото.

— А чего говорить?

— Да обычное, что на Ивана Купалу говорим: «Рву я, раба, от травы цветочки, от земли коренья, на что они полезны, на то их и рву».

— Помогло зятю-то? — спросила Мудреевна.

— Да чересчур! Только наладил дело на производстве, его — хлоп! — в трест перевели, бумажками шуршать, а на производстве все по-старому пошло.

— Да-а! — раздумались Тьмутараканьевны, а Мудреевна поглядела на раскрывшую роток Никитичну и подмигнула ей:

— Тебе снадобье от загара не нужно? Средство верное. Смешай сок желтой дыни с бобовой мукой, помажься в жару — беленькая, как лебедушка, будешь.