Голубые луга - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 41

Федя прошел по лужку — цветов было десять… Что это могло означать? Ведь ему тоже было — десять. Десять лет… В смятении Федя побежал к искусственному озеру. И ведь точно! И здесь было чудо. У самого берега, в воде, стояли такие же почти цветы. Лепестки у них были как крылья бабочки-лимонницы, а сердцевина пышная, словно из кружева.

Вода у берега была не глубока и до самого дна — золотая. Чистая, как в роднике.

«В школу опоздаю», — подумал Федя, и тут на острове, на Большом кудрявом острове — там росли березы по колено в пене кустарников — защелкал, свистнул и опять защелкал соловей.

«Где-то ведь был на пруду плот, Леха говорил», — вспомнил Федя.

Оглянулся — не видят ли из дома — и, пригибаясь, побежал по проседающей от древности плотине, насыпанной крепостными боярина, может, при самом Иване Грозном.

Федя бежал, вспугивая лягушек. Эти тоже дождались тепла, повылезали на берег, чтоб не упустить первую ласку солнца.

Еще раз оглянулся — дом скрыло ветвями деревьев. Можно идти потихоньку, не пугая лягушек.

«Так что же я — прогульщик? — подумал Федя о себе. — Ведь если тотчас не броситься бежать в школу, не поспеть к звонку».

«Ур-ур-ур!» — сладко, вполголоса, чтоб кому-то еще не помешать, запела под берегом лягушка.

Федя снял ранец, прокрался к краю плотины, положил ранец на землю и сел на него.

«Ур-ур-ур!» — радовалась белому свету лягушка.

Федя, притаивая дыхание, искал ее глазами. Между зелеными обнаженными мечами осоки сидело изумрудное черноокое существо. Игрушечные лапки лежали на листе мать-и-мачехи. Из-под воды тянулись растения — узорчатые, бархатные, словно на ковре. Что-то мерцало из глубины. И опять соловей щелкнул на Большом острове.

Федя подхватил ранец, шагнул на плот. Плот закачался, но не потонул. Федя вытянул из ила шест, нажал, плот вздрогнул и, разрезая черную воду, поплыл…

— Плыву! — сказал Федя.

И еще раз толкнулся шестом.

Черная вода забулькала, забормотала, словно раньше не с кем ей было поболтать.

На Малом острове — голо. Здесь три березы. Чахнущие. Федя плывет мимо этого острова к Большому. Не таится. Большой остров загораживает собой полмира. Из дома даже бабка Вера не усмотрит внука.

Солнце поднялось уже над лесом. На зеленых листочках кустов сверкает влага, соловей тоже засвистел без утайки, Федя вскинулся, налег на шест, плот, рассекая воду, врезался в кусты, но кусты не подались, а приняли корабельщика грудь на грудь. Плот уходил из-под ног, а кусты не пускали. Федя вцепился в ветки руками, ветки гнулись, Федя повис спиной над водою и упал бы, но плот пружинил, чуть развернулся, и Федя устоял.

Причалить так и не удалось. А ломиться в кусты было боязно: с лужка, возле дома, слышались голоса Феликса и бабки Веры. Они привязывали теленка. Бесшумно опуская шест в воду, Федя отправился в обратный путь.

Он причалил, постоял на берегу и пошел в школу.

— Лучше поздно, чем никогда? — глядя на него, очень удивилась учительница.

— Я опоздал, — сказал Федя.

— Это мы заметили, — согласилась учительница. — Второй урок кончается.

— Я цветы нашел, — сказал Федя, — такие не растут на лугах.

— Ну что ж, покажи нам свои цветы.

— Но я их не сорвал.

Оба класса засмеялись.

— Во дает! — восхитился Шурка, младший брат киномеханика.

— Я их, правда, не сорвал. Их — мало, — объяснил Федя. — И еще соловей пел.

Старая женщина покачала головой, подумала и показала на парту.

— Садись, Страшнов. Поменьше надо придумывать, а если придумывать, так складнее.

Федя сел на парту и покосился на Морозову, на кудрявенькую свою соседку. Девочка глядела на него во все кругленькие глаза.

Черные дубы — как изба без окон, без дверей. На дубах свила гнездо птица ночи. Наелась прошлогодних желудей, отяжелела. Вывалилась из гнезда — не держат крылья, пошла нырять над оврагами да колдобинами, у самой земли пошла… Никак, никак не утихает день! Над вершинами деревьев светло. Ночь, а светло.

Федя все глядел, глядел, ожидая звезды, и дождался. Будто кто фитиль в лампе привернул. Померкло вдруг небо. Заснуло. Загорелась звезда. И в тот же миг грянула соловьиная трель. Без всякой пробы. Грянула, заполнила землю, а соловью в ответ соловей.

Затаились в нагретых постелях пожилые да старые, похолодели душой, как в давней молодости холодели, замирая у заветной стежки, вдали от слухменей и всевидцев, ожидая звучной дрожи земли под легкими, быстрыми от ужаса ночного, от материнского запрета девичьими ногами.

— Мама, мама! Можно я… Можно?

Мама смотрит на Федю испуганными, заспанными глазами.

— Я к озеру. Там соловей!

Мама медлит, но встает.

— Оденься потеплее.

Отпираются сложные бабкины затворы.

Федя, запахивая пальтишко, выходит в ночь.

Над озером темень. Вода перемешалась с деревьями, и из этой тьмы — гремело и звало. Идти, бежать, плыть… Может, за звездой, ныряющей в облаках. Может, за облачком с розовым боком, указующим дорогу ушедшего дня.

Феде страшно, но он отпускает теплые перила крыльца, идет по лужку, сливается с тьмой. Где-то здесь растут диковинные цветы. Федя глядит под ноги и видит смутно белеющие лепестки. Они тянутся из тьмы и держат, держат из последних сил свет высокого неба.

Отец прислал письмо с Алтая. Его направили туда в командировку. Он писал, что как только вернется, будет подыскивать квартиру и заберет семью в город.

— В городе жизнь по нынешним временам не медовая, — сказала бабка Вера. — Хоть бы ребятишек молоком отпоить, да корова недоедает, на веревке держим.

Корову, верно, привязывали веревкой к дереву.

Мама повздыхала, оделась и ушла, хотя уже вечерело. Вернулась часа через два, когда Феликс и Федя сидели у керосиновой лампы, писали отцу письма: Федя настоящее, Феликс — в картинках. Мама подошла к Феде, обняла.

— Ну, сынок, поздравляю тебя с окончанием третьего класса.

— Нам еще целую неделю ходить, — возразил Федя.

— Учительница выпустила тебя раньше других. Ты ведь способный. Даже сам уроки вел. Я и не знала.

— По географии и по истории, — покраснел Федя.

— Умница ты наша! — мама положила на стол табель. — Вот, читай.

— «Переведен в IV класс», — из-за спины умилилась бабка Вера. — Меня уже догнал.

— Бабушка три класса приходской школы закончила, — объяснила мама.

— Знаю, — кивнул Федя.

Это было, конечно, здорово — кончить школу раньше других. Только теперь Морозову не увидишь. Федя тихонько вздохнул.

— Федюша, сыночек, Красавку придется тебе попасти, — как бы извиняясь, заговорила мама. — Переедем в город — весь день твой. А теперь нам трудно. Сам знаешь. Да и недолго тебе придется пасти. Приедет папа за нами, и прощай Красенькое, Красавка, телята, поросята.

Федю маленько пошатывало, клонило, и пока мама выгоняла Красавку из хлева, он успел поспать на крыльце.

— Федя, где же ты?

— Иду, иду! — отвечал Федя бодро, а сам спал, спал, и перед глазами его плавало, опускаясь, но не торопясь лечь на землю, зеленое, сияющее перо селезня.

— Федюшка, сынок! Ты уж прости нас! — мама обняла его.

И он сразу проснулся, увидел на глазах у мамы слезы, заморгал.

— Да нет! — сказал Федя, освобождаясь из материнских задрожавших рук, сбежал с крыльца, закричал на Красавку, замахнулся: — Пошевеливайся!

Красавка обернулась, поглядела на своего пастушка и пошла под своды дубов, в белеющий издали, закутанный туманом березовый лес.

Они прошли с Красавкой по заспавшемуся облаку, теплому, белому, но Федя стегнул корову, ему не хотелось вымокнуть в тумане. Корова прибавила шагу, они выбрались из ложбины в светлый, счастливый лес. На березах здесь были одежды белее, чем в других местах. Первый слой бересты тоньше, прозрачнее. Он блестел, как шелк. Вверху, под листьями, стволы берез голубели от небесной синевы, а снизу золотились — утопали в желтых весенних цветах.