Голубые луга - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 36

Тропинку пересекла дорога.

— Нам сюда, — сказал Шурка. — Завтра дорасскажу.

— Мне и этого хватит! — Федя тоже остановился. — Бандит не может быть героем. Бандиты за беляков были и за немцев. Понял?

— Я за Ваську подраться могу! — обиделся Шурка.

— А я за Чапаева, я за Котовского, за Зою тоже подраться могу, хоть сейчас, хоть со всем вашим классом!

— Так это и мы за Чапаева, да за Котовского и Зою! — сказали перваки.

— Кто за Чапаева, тот не может идти за Васькой-бандитом. Понятно?

Мальчишки переглянулись.

— Ладно, придешь в клуб, поглядим, какой ты смелый.

— Поглядим! — сказал Федя и пошел своей дорогой.

Федя увидел: Феликс вынырнул из сеней, огляделся. Федю не заметил на тропинке и, как мышонок, по стене, под сосульками, юркнул в хлев.

«У Феликса завелась тайна? Ничего себе!»

Федя прокрался к дверям хлева, по-индейски крался, ступая сначала на носок, а потом уж на пятку.

— Красавушка, — шептал Феликс корове. — Красавушка, съешь мой хлеб, но только поскорее дай нам молока. Мы все ждем твоего молока: и папа, и мама, и бабушка Вера, и Федя, и я. Нам голодно, ты уж поторопись. Я тебе каждый день свой хлеб отдавать буду.

Федя, не дыша, метнулся от сарая за угол.

«Вот он какой, Феликс-то, растет! Маленький, а думает о всех».

А он, Федя, и не играет с ним, и думает о нем редко.

Выждал, пока прохрумкали братишкины шаги, скрипнула дверь.

Федя не торопился выходить из укрытия. За углом сарая был припек. Бревна теплые. Сосульки огнями играют, и на каждой дрожит серебряная капля. Весна совсем уже недалеко, может, за лесом стоит, и Федя ей виден.

Отец заложил руки за спину, откинув голову, глядел в окно. Глаза у него притихшие, коричневые, красивые.

— Двести десять рублей в месяц, — повторял он время от времени.

— И буханка хлеба на рынке стоит уже двести, — сказала мама, входя в дом и с грохотом бросая у печи охапку березовых дров. — Мало того — без денег, мы еще и без дров остались. Из Старожилова лень было перевезти сухие, теперь вот сырьем топись.

— Что было, то было, — сказал примирительно Николай Акиндинович. Снял со стены гитару.

— Навоз не чищен! — сказала мама.

— У меня есть две бабы-бездельницы, — рявкнул отец, сунул гитару в угол, ушел чистить навоз.

— Бездельниц нашел, голтепа! — вышла из своего чуланчика бабка Вера. — Как жить будем, Евгения? Люська бы не пропала, у нее на черный день скоплено и спрятано, а что у тебя есть? Продать — и то нечего.

Мать растапливала печь. Сырые дрова дымили, сипели…

— Господи! — у мамы полились слезы.

Феликс кинулся к ней.

— От дыма плачу, сынок, от дыма!

— Не от дыма! — сказал Федя. — Оттого, что бабка Вера плохая.

— Ну-ну! — топнула ногой бабка. — На отцовские теперь не больно наешь. Глядишь, на мое золотишко кормиться будем.

— Господи! — опять сказала мама, обнимая и Феликса и Федю. — Ну какое у тебя золотишко? Часы сломанные, две цепочки и крестик.

— Червонное золото, не теперешнее, — отрезала бабка Вера.

— Я скатерти для продажи вязать буду, — сказала мама. — А там корова отелится через месяц. Жданку продадим — вот и деньги. Проживем.

За окном смеркалось.

Постанывая на выбоинах, трудно где-то ехала машина. На улице зашумели. Быстро вошел в комнату отец.

— Где фонарик?

— Что случилось, Коля? — вскочила на ноги Евгения Анатольевна.

— Фонарик!

Мать кинулась искать «жучок», тетя Люся у фронтовика за «рюмашку» купила.

В дверях стоял Леха.

— Большое дерево спилили!

— Которое под охраной государства? — вскрикнул Федя.

Все бросились одеваться.

Дерево лежало в пушистом синем снегу.

— Я ведь слышал — пилят. Думал, у Кузьмы. — Дрожащий, замирающий луч фонарика тыкался в снег, в следы.

Отец вдруг побежал по дороге, но остановился, махнул рукой. Мать, Федя, Феликс и Леха подошли к нему.

— Ну что, мать, — сказал Николай Акиндинович, — выгнали из лесничих, теперь выгонят из объездчиков.

— Это — они, — сказала мама. — Что за люди, господи!

Сидели дома без огня, молча. Потрескивал все-таки занявшийся огонь в печи, бродили по полу отсветы.

Спать легли не поужинав, на одной маминой постели.

Федя давно уже втайне тосковал по теплу материнского тела. А теперь и отец был, и мама, и Феликс. И беда.

Глава пятнадцатая

И пошли дни за днями. Приезжал директор лесхоза Кривоусов снимать Николая Акиндиновича с работы. Грозил судом. Только зря — за квадрат, где случилась порубка, леснику отвечать.

Федя ходил в школу, страдал и бегал от своего девчачьего класса. Одно только и порадовало: учительница на дом сочинение задала по картине «Бурлаки». Федя полтетради написал.

Дома жизнь стала тихая. Бабка Вера сверлила Федю строгими глазами, как с иконы смотрела.

— Молись, — ловила она его по углам. — Хочешь, чтоб жизнь наладилась, — молись. Детская молитва скорей доходит. Боже тебя упаси оскоромиться — великий пост наступил.

А в доме никак уже нельзя было согрешить в еде. Картошка на завтрак, на обед, на ужин. Без масла, и даже без постного. Суп тоже: посоленная картофельная вода. Исчез хлеб.

Как-то вечером ввалился в дом дед Кузьма. Принес ручную мельницу. Евгения Анатольевна за работу отсыпала ему три пригоршни зерна.

На Федю свалилась нудная тяжелая работа — молоть зерно.

Мельница представляла собой ступу, обитую железом. В ступе железный шишак, пробитый изнутри гвоздем. Заусенцы и перетирали зерна.

Крутить ручку нужно изо всех сил, а силенок не хватало. Феликс прибежит помочь — да только мешается. Бабка Вера не подойдет — на ней стряпня. Отец где-то ходит, у мамы — в хлеву дела…

На улицу тоже не больно-то сунешься, в школу пока добежишь, натерпишься. Февраль: вьюга, ветры.

Только ведь и на февраль есть синий месяц март.

Снег осел. Леха повел Федю к дубам из-под снега желуди добывать. Желуди пережигали, толкли, пили желудевый кофе.

— Скоро по рытому пойдем! — говорил Леха.

— Как это?

— Сойдет снег — и по огородам, по колхозным полям картошку мерзлую собирать. Знаешь, какие лепехи из этой картошки! Объеденье!

Федя помалкивал.

В школе с утра прошел слух: привезут кино. Учеба в голову не шла:

— Какое? Про войну?

Спрашивали у Шурки, у него брат на кинопередвижке.

— Не! — говорил Шурка. — Про любовь!

На перемене он подошел к Феде.

— Придешь в клуб, не забоишься?

— Не забоюсь, — пообещал Федя, а на уроках все задумывался, все в потолок глядел.

По дороге домой Федя догнал деда Кузьму. Дед Кузьма тащил на горбу железное, с дырочками, седло колесного трактора.

— Бросили! Ничего им не нужно! Пакостники, — бормотал дед Кузьма.

Федя обогнать старика боялся, и сзади плестись, подслушивать тоже страшно, как бы Кузьма не погнался, но второй тропинки не было, в снег не сойдешь — поле. За зиму намело — телеграфным столбам по чашечки.

— Погодите у меня! — ворчал дед Кузьма. — Взялись из земли черпать! Черпают, черпают, как из прорвы. Вычерпаете, все вычерпаете! А тогда куда? Ко мне прибежите! А я вас по мордам! Разбросались!

Тропинка возле леса раздвоилась. Одна к избе Кузьмы повела, другая на проезжую дорогу, где все еще лежит на поляне спиленное недругами отца старое дерево, погубленное по злобе.

Федя согласен сделать крюк, лишь бы от Кузьмы подальше.

Со стороны Дубосек шел из своей школы Леха. Федя его подождал у тропинки к дому.

— Ну, чего? — спросил Леха. — В кино пойдем?

Федя вздохнул.

— Драка у меня там будет.

— Ну да? — глаза у Лехи заблестели. — С кем?

— Перваки задираются. Шурка, брат киномеханика. С ними и драться-то стыдно, да ведь налетят гурьбой — не отмахнешься.