Голубые луга - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 34

— Я, — выставился Ванечка, меньшой.

Кто-то пискнул:

— Он — не школьник. Он — гость.

— Но точно, что он самый маленький?

— Точно, — согласились ребята.

— Держи! — Дед Мороз дал меньшому какую-то палочку. — Выше подними!

Ванечка поднял руку над головой.

Дед Мороз чиркнул спичкой, поднес огонь к палочке, и палочка эта брызнула звездами.

Все глядели на звезды не дыша, и только Мартынов сказал:

— Бенгальский огонь! У меня дома тоже есть!

Палочка догорела, упали последние звезды, и стало темно. Клавдия Алексеевна зажгла электричество — Деда Мороза не было. Зато на том месте, где он сидел, на стуле, увидали мешок подарков. Все перевели дыхание, не торопясь дыхание перевели. Подарки — хорошо, очень хорошо, но сказка наяву — лучше.

Клавдия Алексеевна принялась раздавать пакеты, как вдруг закричали:

— Пожар!

Ребята бросились к окнам, а кто посмелей, кто не боялся простуды — выскочил на крыльцо.

— За парком горит! — Догадались: Иннокентий, Цветы — Обещанье Плода горит!

И тотчас на крыльцо выбежал сам Иннокентий. Он был в своем одеянии, но шапка на нем была с красным верхом, шапка Деда Мороза.

Огонь стоял высокий и светлый.

— Пропало пять лет труда, — сказал Иннокентий. — Ничего огонь не пощадит.

Федя понял: сгорели диковинные деревянные звери. А у него, у Феди, осталась лягушка на ладошечке.

— Тушить! Тушить! — закричал Федя, но Иннокентий перехватил его.

— Поздно! Поздно, мальчик! Я, кажется, забыл закрыть подтопок… Одна оплошность… Один уголек — и пяти лет труда как не бывало.

Иннокентий прошел в школу и скоро опять появился на крыльце, в шубе, в ушанке, с узелком.

— Прощайте, дети! — сказал он. — Сгорела одна сказка, но сказочник жив-здоров, значит, будет другая сказка. Самая новая.

Иннокентий повернулся и пошел в сторону реки. Федя метнулся было за ним, но на пожаре затрещало, и Федя невольно обернулся, загляделся на сноп искр, на кровавое облако над пожарищем. Облако было похоже на коровье вымя, и оно кровоточило.

Когда Федя повернулся бежать за Иннокентием, старика успела поглотить ночь.

Цура запрягал лошадь.

Николай Акиндинович Страшнов сдал дела новому лесничему Горбунову и теперь перебирался с семьей в соседнее лесничество, с понижением. Теперь он — объездчик, начальник трех лесников. Новое место называлось Красенькое.

— Под снегом не больно разглядишь, а летом, говорят, и впрямь красиво, — сказал отец.

И еще Федя знал: новое жилье — на кордоне. Дом на две семьи. У соседей есть дети. Школа в деревне, до нее километра три, лесом и полем.

Не будет рядом Кука, Яшки, Оксаны не будет, Лильки, но и Мартынова тоже.

Федя пошел отпустить лисенка.

— Никому не оставлю. На шкуру убьют.

— Отпускай, — сказал отец.

Все вышли во двор. Федя заглянул под крыльцо. Лисенок поднял уши, смотрел остановившимися блестящими глазами.

— Дурной, — сказал Федя. — Ты все боишься меня.

Кинул лисенку припрятанный в рукаве кусочек мяса. Лисенок и не поглядел, ждал, когда Федя уйдет.

— Скорее! — сказал отец.

Федя отворил дверцу и отошел в сторону. Лисенок сидел.

— Пугни его, — предложила мама.

Но тут рыжий огонь пролетел по двору, взметнул утреннюю порошу, махнул через утонувший в снегу сруб и замер. Федя сделал шаг за лисенком — вдруг да повернет, — но лисенок оскалил белые зубы и пошел, пошел через парк, а за парком был овраг.

— Ну, вот и все, — сказал отец.

Странно в пустой комнате. Она еще тебя любит, но уже чужая. Ждет других жильцов. И ты ждешь — другого жилья.

— Ну, присядем! — сказал Николай Акиндинович.

Сели на оставленные пеньки, ящики. Бабки Веры не было, она первая обживала новое место. Уже перевезли сено, перегнали корову Красавку и телку Жданку.

Мама смотрит на отца, отец на маму.

— Пора! — сказал отец.

Все поднялись.

— Стой ты, норовистая! — неслось со двора.

Цура унимал застоявшуюся лошадку.

Глава четырнадцатая

Последний день каникул — первый день на новом месте.

Федя бежит по узкой, утонувшей в снегу тропинке, бежит, словно у него есть важное дело. Нет у него дел, нет у него друзей, не знает он, куда ведет тропинка. А бежит потому, что шагом идти хуже, обязательно оступишься и начерпаешь полные валенки снега.

Бело! Глаза жмурятся сами собой, слезы навертываются, но впереди еловый лес.

Федя ныряет под зеленый полог — и словно в погребе: темно, тихо, стволы, как плесенью, схвачены изморозью.

Снег под ногами хрустит, свистит, словно по стеклу ходишь.

Федя видит — он стоит в кольце. Ели растут кольцом. «Заколдованное место!»

И вдруг лес взорвался страшными ругательствами. Федя кинулся назад, к свету. Утонул в сугробе, но полез, полез, взметая искры, взбивая снежную пену, и опять ухнул, по самую грудь…

Старческий мужской голос без передыху, забирая выше и выше, выводил диковинное ругательство:

— Ах, да колом перешиби, да поперек глотки встань, чтоб волчьи твои зеньки повыскочили, да расколоти гром золотые твои пяточки.

На «золотых пяточках» ругатель набрал воздуха и взъярился пуще прежнего:

— Ах, да пропади твоя ползучесть, подол срамотной, да перебрех-брехучий-песобрешущая сорока-треска, золотые пяточки.

Человек опять смолк, собирая силы для вдохновения.

— Кузьму слушаешь? — спросили сверху.

Федя вздрогнул. На тропинке стоял краснощекий, крутолобый, нос картошкой — пожалуй, сверстник.

— А кто это? — кивнул Федя в сторону ругателя.

— Кузьма. Жена его, Нюшка, Золотые пяточки, родить собирается. Четвертого. И все — от Ивана Ветрова.

Федя кое-что понял, а кое-что нет.

— Он чего, — спросил Федя, — Кузьма этот, в лесу живет?

— Ничего не в лесу, в дому. Пойдем поглядишь.

— Пойдем, — Федя вылез из снега на тропинку.

Паренек и впрямь ровесник, ростом чуть-чуть повыше.

— Отряхнуть?

— Отряхни.

Мальчишка стал крутить Федю, поколачивая шапкой.

— Не дерись.

— А ты терпи! Придешь домой мокрый, мать хуже налупит.

— У меня мать не дерется.

— А моя легка на расправу. Жуть нервная… Да ведь и то — трое нас: Василий, Карп и я. Не слыхал про Василия?

— Нет.

— Погоди, услышишь, — усмехнулся новый товарищ.

— А тебя как зовут?

— Я — Лёха!

— А я…

— Да знаю! Федюха ты. У бабки твоей спрашивал. Есть, мол, говорю, внучата? Она говорит: есть, а один дюже умный. Профессор. Другой-то у вас маленький. Ты, стало быть, и есть профессор. Книжки, что ль, читаешь?

— Читаю.

— А по мне — хоть бы ни одной не было. Дотяну до седьмого — работать пойду. Ты, бабка говорила, в третьем. А я в пятом, в другое село хожу.

— Как же без науки ты будешь узнавать жизнь, — разволновался Федя, — что было раньше, что потом будет?

— Чего ее узнавать? Вот она! — Леха махнул руками по сторонам.

— Но это все — сейчас. А ведь были древние греки, древний Рим, скифы, сарматы.

— Были да сплыли.

— Не сплыли. Просто времена их прошли, — вздохнул Федя. — У тебя кто воюет?

— Ваську призовут скоро, если в тюрягу не сядет. Мы с Карпом годами не вышли, а папаня у нас хилый. Вальщик. Валенки он всю жизнь валял. Дело вредное. Туберкулез нажил… Да ты меня не сторонись. Я не больной. В снегу могу спать — и не чихну.

Вошли под своды елей.

— Почему деревья кольцом растут? — спросил Федя.

— Так посажены, значит. Тут боярин жил. Видишь поляну? Присядь, через ветки не видно. — Федя присел. — На самом деле это не поляна — пруд, а на пруду есть два острова. Как взаправдашние. Но их боярские слуги сделали… Мороз, чуешь, щиплется? Здесь самое его место.

Федя потер нос и щеки. Тропинка вдруг оборвалась. На опушке стоял домишко, точь-в-точь Цурин: и набок, и крыша, как перья у драчуна-воробья.