Вы сотворили нас - Саймак Клиффорд Дональд - Страница 8

– По дороге сюда я все гадал, водятся ли тут гремучие змеи? – заметил я.

– Гремучие змеи? – переспросил Дункан.

– Когда я был мальчишкой, они водились во множестве. Вот я и подумал, не стало ли их теперь меньше?

Он покачал головой.

– Может быть. Но их и сейчас предостаточно. Пойдите в холмы – и там вы обнаружите их в избытке. Вы ими интересуетесь?

– Не особенно.

– Приходите вечером на школьный праздник, – повторил он. – Многие там соберутся. Некоторых вы знаете. Последний день занятий – все дети покажут что-нибудь: или встанут и прочтут наизусть, или споют песенку, или пьеску маленькую разыграют. А потом будет распродажа корзиночек в пользу покупки новых книг для школьной библиотеки. Мы все еще придерживаемся старинных обычаев, годы мало нас изменили. У нас свои развлечения. Сегодня – распродажа корзиночек, а через две недели будет земляничный фестиваль методистской церкви. И то, и другое – неплохая возможность повидаться с вашими старыми знакомыми.

– Если смогу – приду, – пообещал я. – И на праздник, и на фестиваль.

– Для вас есть почта, – сказал Дункан. – Уже неделю или две как поступает. Я все еще остаюсь здешним почтмейстером. Почтовая контора располагается в этом магазине чуть ли не сто лет. Поговаривают о том, чтобы перевести ее отсюда, объединив с конторой в Ланкастере, и уже оттуда отправлять дальше по сельским дорогам. Правительство никак не хочет оставить нас в покое. Вечно они пытаются что-то поменять. Совершенствование обслуживания – так они говорят. Клянусь жизнью, я не могу понять, почему бы не оставить все по-прежнему и не выдавать людям почту в Пайлот-Нобе, как это делалось уже целый век или около того.

– Полагаю, у вас для меня много почты. Я переадресовал ее сюда, а сам не торопился с приездом, да и по дороге останавливался в нескольких местах.

– На бывшую вашу ферму взглянуть не хотите?

– Не думаю, – отозвался я. – Наверное, там многое изменилось.

– Там теперь живет семья Боллардов, – сказал Дункан. – У них парни – уже почти взрослые. Оба выпивают, и временами с ними хватает проблем.

Я кивнул.

– Вы говорили, мотель ниже по реке?

– Точно. Проедете мимо школы и церкви – до поворота налево. Немного дальше увидите указатель. Там написано: «Риверэдж-мотель». И вот ваша почта.

4

В верхнем левом углу манильского конверта[6] неровным почерком был написан обратный адрес Филипа Фримена. Сидя в кресле возле открытого окна, я неторопливо крутил конверт в руках, гадая, с чего бы это Филипу писать мне. Разумеется, мы были знакомы; он даже был мне симпатичен; однако связывали нас лишь те уважение и восхищение, которые мы оба испытывали по отношению к великому старцу, погибшему несколько недель назад в автомобильной катастрофе.

Сквозь окно доносился говорок реки, тихая, невнятная беседа, которую вела она с окрестностями, скользя меж берегов. Я сидел, слушал звуки этого разговора, и они вызывали у меня воспоминания о тех временах, когда мы с отцом рыбачили, сидя на берегу, – я всегда отправлялся на рыбалку с ним вместе, а в одиночку никогда. Река была слишком опасной для десятилетнего мальчика. Совсем другое дело ручей – разумеется, если я обещал быть осторожным.

Ручей был другом, сверкающим летним другом, а река таила в себе волшебство. «И это волшебство сохранилось, – подумал я, – волшебство, связывающее детские мечты со временем. И вот наконец я снова здесь; я еще поживу здесь…» И только в этот момент я понял, что в глубине души все время боялся: если прожить рядом с ней слишком долго, то можно узнать ее слишком хорошо, настолько, что волшебство исчезнет, и она превратится просто еще в одну реку, бегущую по земле.

Все вокруг было тихо и мирно – такие мир и тишину можно теперь отыскать лишь в немногих захолустных уголках земли. Здесь человеку хватит времени и места, чтобы поразмыслить, не опасаясь вторжения радиоголосов, вещающих о новостях коммерции или мировой политики. Натиск прогресса едва коснулся этих краев.

Едва коснулся, предоставив им жить со своими старыми идеями. Эти места не знают, что Бог умер; в маленькой церкви в верхней части поселка священник по-прежнему может проповедовать о пламени и сере, а паства будет восхищенно внимать каждому его слову. Это место не ведает социальной вины; здесь все еще верят, что человеку надлежит и подобает трудиться, чтобы заработать на жизнь. Это место не согласилось с дефицитным бюджетом и таким образом сдерживало рост налогов.

Добродетели некогда полезные и надежные, но – увы – не сопоставимые с современностью. И все же, подумал я, не погребенные в обыденности внешнего мира, а сумевшие избежать не только материальной обыденности, но также интеллектуальной, моральной и эстетической заодно. Здесь живут люди, все еще способные верить – в мире, который верить перестал. Живут, все еще крепко держась за определенные ценности – в мире, где ценностей стало совсем мало. Живут, все еще держась за привычные основы существования и образа жизни, в то время как большинство людей во всем мире давно ударилось в цинизм.

Я осмотрел комнату – простую, маленькую, яркую и чистую, с минимумом мебели, панелями на стенах и без ковра на полу. Монашеская келья, подумал я, и так оно и должно быть – ведь человек тем меньше работает, чем больше окружает его удобств.

Мир и спокойствие, подумал я, но как же быть с гремучими змеями? Может быть, эти мир и спокойствие – лишь обманчивая поверхность, как вода мельничной запруды, скрывающая стремительность водоворота? Я вновь увидел ее – грубую, словно высеченную из кости голову, нависшую над моим лицом, и вспомнил, как застыло в страхе тело.

Кому понадобилось задумывать и осуществлять столь странную попытку убийства? Кто это сделал, как – и почему жертвой должен был оказаться именно я? Зачем понадобились эти две неотличимых друг от друга фермы? И что же думать о Снаффи Смите, о застрявшей машине, которая на самом деле вовсе и не застревала, и о трицератопсе, появившемся и тут же исчезнувшем без следа?

Я сдался. Ответов не было. Единственно возможное объяснение сводилось к тому, что в действительности ничего этого не происходило; но я был уверен в обратном. Допускаю, что человек может вообразить себе что-то одно из этого набора – но не все вместе, разумеется. Я понимал, что какое-то объяснение должно существовать, – просто у меня его не было.

Отложив в сторону конверт, я просмотрел остальную корреспонденцию, среди которой не оказалось ничего, заслуживающего внимания. Несколько записок от друзей, желавших мне хорошо устроиться на новом месте, причем в большинстве из них проскальзывала какая-то нотка неестественной веселости – и я не был уверен, что мне она нравилась. Похоже, все они пришли к выводу, что я малость спятил, отправившись в это захолустье, чтобы написать никому не нужную книгу. Кроме того, среди почты были счета, которые я забыл вовремя оплатить, пара журналов и несколько приглашений.

Я вернулся к манильскому конверту и распечатал его. Оттуда выпала тоненькая пачка ксерокопий с приколотой к ним запиской, гласившей:

«Дорогой Хортон!

Разбирая бумаги в дядином столе, я наткнулся на это и, памятуя, что вы были его близким другом, человеком, которого дядя очень высоко ценил, снял для Вас копию. Признаться, я не представляю, что с этим делать. Будь это любой другой человек, я склонен был бы принять все это за фантазии, в силу каприза или, может быть, в надежде избавиться от них изложенные на бумаге. Однако дядя никогда не был склонен к фантазиям – думаю, Вы должны с этим согласиться. Интересно, упоминал ли он когда-нибудь об этом при Вас? В таком случае, Вы поймете все это лучше меня.

Филип».

Я отцепил записку и, отложив ее в сторону, посмотрел на документ, страницы которого были исписаны мелким, неразборчивым почерком моего друга, разительно непохожим на него самого.