Вам сообщение - Дубини Мириам - Страница 4

— Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда 28 июня 1914 года в Сараево.

Потом появилось лицо Эммы, и новенькая звонко пропела:

— Будем знакомы? Как тебя зовут?

Грета назвала свое имя, опустила глаза и, сама не зная почему, пожала руку новой соседке.

— Отлично, теперь, когда вы познакомились, мы можем продолжить урок? — поинтересовалась Моретти.

Эмма кивнула.

— Итак, Бианки… на чем мы остановились… ах да… ноль.

Грета молчала.

— Убийство эрцгерцога Фр… — зашептала Эмма, повторяя попытку подсказать правильный ответ, но Грета оборвала ее на полуслове:

— Проф, вы ведь знаете, что я хочу сидеть одна.

Не удостоив ее взглядом, проф нарисовала ноль в журнале и прокомментировала невозмутимым тоном:

— Бианки говорит, когда должна молчать, и молчит, когда следовало бы высказаться.

Потом захлопнула журнал и извлекла из своей крокодиловой сумочки учебник истории.

Грета отлепила ноги от стула и чуть съехала под парту, скрестив руки на груди и уставившись в небо за классным окном. Она бы осталась в этой позе до звонка, как обычно, но новая соседка, казалось, решила нарушить ее обет молчания любой ценой. Она что-то быстро нацарапала на клочке бумаге и тайком передала его Грете.

«У Проф силиконовая грудь», — прочитала Грега и не смогла подавить невольно вырвавшийся смешок.

— Тебе весело, Бианки? — испепелила ее взглядом обладательница силиконовой груди.

Нет, весело ей не было. Наоборот, эта рыжеволосая ее сильно раздражала. Грета помотала головой и даже не обернулась в сторону Эммы.

Раскрыв учебник, Моретти со скучающим видом начала пересказывать печальную историю Франца Фердинанда.

Прошло пять минут. И Эмма возобновила атаку новым клочком бумаги: «А также рот и нос. Теперь все это делают. Ты бы переделала свой нос? Да — Нет».

Так, это уже слишком. Соседка перешла невидимую границу. Она вторглась на ее частную территорию. Скомкав бумагу и перекинув ее обратно, Грета прошипела, глядя прямо ей в лицо:

— Может, хватит?

Эмма внимательно изучила глаза напротив и выдохнула с облегчением:

— А! Вот какого цвета твои глаза! Зеленые!

— В эфире — второй эскиз из симфонии La Mer, «Море», Клода Дебюсси, — проинформировало радио обычным грустным голосом. В мастерской послышался робкий плеск арф, за ними на всех парусах пришли духовые и скрипки, а следом громом волн, разбивающихся о скалы, ворвались ударные.

Гвидо с благодарностью впускал звуки в уши, поливая тонкой струей масла цепь светло-зеленого «Бианки». Потом запустил зубчатые колеса и долго смотрел, как механизмы бесшумно вклиниваются друг в друга. Он закончил, старый тридцатилетний велосипед казался возродившимся к жизни. Гвидо еще раз осмотрел аксессуары: родной насос, прикрепленный к раме, набор самых необходимых инструментов за седлом, сигнальные фонари, красный сзади, белый спереди. Он решил, что неплохо поработал, но проверить это можно было только одним способом: сесть за руль.

Гвидо подошел к седлу, взялся за обе ручки, наклонился вперед… и задрожал всем телом. Сделал глубокий вдох и попробовал еще раз. Бесполезно. После аварии он так и не смог больше сесть на велосипед. Всякий раз, как он пытался это сделать, от паники у него каменели все мышцы. Другие, более опытные гонщики говорили, что надо подождать, что все пройдет. Но ничего не проходило. Гвидо пожал плечами, стараясь избавиться от своих мыслей, потом повернулся к сыну:

— Ансельмо, не хочешь прокатиться?

Юноша тут же отложил покрышку, которую латал, и прыгнул в седло. Он ждал этого момента с того дня, как Гвидо начал реставрацию. И теперь, когда все было готово, ему не терпелось сделать круг на велосипеде, на котором его отец выиграл столько гонок. Он наклонился над рулем и сжал ручки с видом спортсмена перед большим стартом.

— Только один круг, и тут же вернусь, — пообещал он.

Но у ветра были на его счет совсем другие планы…

— Я думаю, мы пробудем в Италии год, а потом кто знает… — закончила Эмма.

Она сидела на парте, закинув одна на другую свои длинные ноги без всякого стыда и коварства. Вокруг нее толпились с десяток одноклассников, отказавшихся от пиццы ради того, чтобы всю перемену слушать историю путешествий семейства Килдэр. Но когда история подошла к концу, они не знали, что сказать. Ни у кого из них не было в жизни столько приключений, и они чувствовали себя неловко. Любой комментарий звучал бы банально, поэтому все предпочитали молчать. Лед растопила Лючия самым банальным из всех банальных комментариев:

— А-бал-деть… Ты так много путешествовала!

— Что делать? Мой отец должен постоянно менять города… и мы вместе с ним.

— А кто твой отец?

— Архитектор.

Лючия понятия не имела, в чем состоит работа архитектора. Она наморщила лоб — так, что ее темные брови приняли форму двух вопросительных знаков. Эмма их заметила и пояснила:

— Он рисует дома, стадионы, библиотеки, школы… всякое такое. А потом едет в город, в котором их строят, чтобы следить за ходом работ.

— А-бал-деть, — прокомментировала Лючия. — А я дальше Остии никуда не ездила.

— Я никогда там не была! Там хорошо?

— Там прекрасно! Море! Пляж! — заверещала Лючия, как будто только что назвала самые восхитительные плоды Творения.

Грета возвела глаза к небу. Остия была одним из самых ужасных мест из всех, что она когда-либо видела. Море было отвратительное, пляж был отвратительный, но отвратительнее всего была вся эта история с путешествиями Эммы. Теперь она рассказывала о Нью-Йорке, где семейство Килдэр прожило два года и где Эмма повстречала темнокожего юношу, в которого влюбилась без памяти.

— Но мне пришлось его оставить, потому что отцу надо было переезжать в Париж, — сказала она без грусти. — Я не верю в отношения на расстоянии. Они всегда заканчиваются одинаково: отправляешь кучу мейлов, вечно пялишься на свое отражение в мониторе и вместо того, чтобы развлекаться и знакомиться с новыми людьми, страдаешь и плачешь, закрывшись в комнате с ноутбуком на коленях. И ради чего? Нет, лучше покончить со всем сразу.

Лючия ловила каждое ее слово. У Эммы уже был мальчик, и она даже бросила его. В ее голове возникла драматичная сцена в аэропорту, разрывающее душу прощание, наверное, букет цветов и потом Париж.

— А какой он, Париж? — спросила маленькая мечтательница.

На этот вопрос Эмма ответила не сразу.

— Париж нельзя описать. Париж надо видеть.

— А-бал-деть… — в очередной раз протянула Лючия.

Грета считала. Это было двадцатое. Лючия двадцать раз сказала «абалдеть» с тех пор, как ее новая одноклассница начала повесть о своих чудесных приключениях, и Грету это стало раздражать всерьез. Она поняла, что двадцать первого раза ей не вынести. Не понимала она другого: почему она до сих пор не встала из-за парты и не отправилась в обычную одинокую прогулку по коридору? Что она делала в этой толпе, собравшейся вокруг ее новой, приставучей соседки по парте? Прежде чем она успела ответить, прозвенел звонок с перемены и все вернулись на свои места.

Вторая часть дня протекла медленно и скучно. Эмма больше не писала ей записочек и не нашептывала в ухо свои невероятные истории. Грета решила, что избавилась от нее, по крайней мере, до следующего дня, но, выходя из школы, поняла, что ошиблась.

— Эй, девочки! — позвала Килдэр, спускаясь по лестнице.

Лючия тут же обернулась, Грета сделала вид, что не слышит. Но ей это не помогло. Эмма взяла ее под руку и вытащила из толпы ребят, выходивших из школы.

— Я тут подумала: может, встретимся сегодня все втроем после обеда и пойдем шопинговать?

Вот почему Эмма молчала все это время: ее мысли были заняты составлением нового плана социализации с новыми подружками в новом городе, куда ее семью забросило на год, а потом кто знает.

— Я ненавижу шопинг, — отрезала Грета.