Военнопленные - Бондарец Владимир Иосифович - Страница 33

— Из Оттобруна сам пришел в Моосбург. Пешком! Вот, брат, приспичило! — шутил Немиров. За унылой шуткой слышались большая тоска и откровенный страх перед будущим.

— Ничего. Не так страшен черт, как его малюют. Здесь долго держат?

— По-разному. Суд, карцер и снова в команду. Всего протянется с месяц. Отпуск. А потом в команде печенки отобьют — и катись на тот свет. Комендант чудит, играет в суд и справедливость. Увидишь сам.

— Русанов, не слышал, здесь?

— Точно не знаю, но, по-моему, нет. Может, убили?

— Все может быть. Что слышно с Востока?

— Наши форсировали Днепр, бои идут за Киев. С Тамани немцев вышибли.

— Так это же хорошо!

— Понятное дело — хорошо, да только медленно будто…

— Ну, тебе бы мед да здоровую ложку.

— Не плохо бы! Аппетит у меня хороший.

Мы оба рассмеялись.

В небольшой комнате комендатуры на длинной скамье вдоль стены чинно сидели с десяток военнопленных. Перед дверью в кабинет коменданта для порядка расхаживал часовой. Время от времени он останавливался, выдергивал из кармашка облезший футляр с часами и смотрел на них долго, точно видел впервые. Потом, подавляя зевоту, принимался снова ходить: пять шагов туда, пять — обратно.

Часа через два ожидания входная дверь рывком открылась:

— Ахтунг!

Все вскочили, часовой замер.

— Хайль Гитлер!

Через комнату, не глядя по сторонам, твердо прошагал комендант, за ним еще двое: старик в штатском и обер-лейтенант с угрюмым крупным лицом. Обитая дерматином дверь глухо притворилась, через несколько минут суд начался.

Меня вызвали третьим.

За широким канцелярским столом сидел комендант. Слева от него расположился старик с аккуратно расчесанными на прямой пробор совершенно белыми волосами, перед ним лежало несколько листков бумаги. Слева от коменданта, как огромная серая птица, нахохлился обер-лейтенант. Сходство это подчеркивал длинный крючковатый нос и злой, исподлобья взгляд воспаленных глаз. В руках коменданта я увидел свою учетную карточку и листок, заполненный при доставке в Моосбург. Рядом лежали еще какие-то бумажки.

— Переводчик нужен?

— Нет.

— Тем лучше. Фамилия, имя, звание?

Я ответил на два десятка стандартных вопросов… Комендант сличал мои ответы с карточкой, потом, отложив ее в сторону, строго посмотрел на меня.

— М-м-да. Тридцать четыре дня — срок немалый. Вы прошли почти пятьсот километров. Расстояние большое. Чтобы его одолеть, нужно хорошо питаться. Где вы брали продукты?

— Питался я в основном молоком.

— Но ведь этого слишком мало. Вы определенно воровали! Не приходилось ли вам украсть курицу или мелкий домашний скот?

— К сожалению, ничего такого не попадалось.

Обер-лейтенант мрачно улыбнулся и что-то сказал коменданту.

— Вы сказали «к сожалению». Это значит, что вы хотели воровать, но все дело только в том, что ничего не подвернулось?

Я решил, что разница небольшая между двумя и тремя неделями карцера.

— Да. Могли бы вы, господин полковник, выдержать такой путь на одном молоке?

— Здесь вопросы задаю я!

Полковник поочередно опросил у членов суда их мнение и вынес приговор:

— Четырнадцать суток карцера, три дня перерыва и снова четырнадцать суток.

— Благодарю вас.

Полковник чуть нагнул голову. Обер-лейтенант, брезгливо отвесив губы, крикнул:

— Следующий! Говоруха!

— Ну что? — спросили меня в ожидалке.

— Две недели, три дня перерыва и еще две.

— Ого! Влепили на полную катушку. Больше этого они не дают — отправляют в Дахау.

— Да ну-у?! И так бывает?

— Бывает и так. Разно бывает.

Из одиннадцати человек, осужденных в тот день, двое отделались общим карцером, а двое — француз и русский — попали под настоящее следствие. Их передали в ведение старика в штатском — белоэмигранта барона Корша — и сразу же после суда увели в одиночки. Корш — уполномоченный гестапо при Моосбургском лагере — отличался большой жестокостью и пристрастием по отношению к русским. Из его рук пленные шли только по одному пути — в Дахау, и не было случая, чтобы оттуда кто-либо вернулся.

Среди ясного солнечного дня в карцере стояла ночь. Через наглухо заколоченные окна просачивались узкие, как нож, полосочки света, под потолком желтели две маленькие лампочки, и поэтому в помещении стоял желтоватый полумрак, впитавший в себя запахи уборной, давно не мытого человеческого тела и удушливых французских сигарет. Прямо на голом полу лежали русские пленные. Их было человек восемьдесят. Почти все, несмотря на то, что была только середина дня, спали крепким сном сваленных усталостью людей.

С нашим прибытием обитатели карцера несколько ожили. Проснулись спящие, нашлись знакомые, приятели, дружки по плену. Карцерные старожилы старались, сколько могли, смягчить неприглядность своего узилища, взяли под свою опеку новеньких, и в разных концах уже завязались оживленные разговоры.

Нашелся и у меня знакомый, но не сразу.

Побродив между людьми, я уселся на свободном месте в углу. Напротив меня в неудобной скрюченной позе спал человек. Видимо, его одолевали сны: он бормотал что-то бессвязное и дышал тяжело, неровно.

Лицо спящего показалось мне знакомым. Заросшие до глаз черной щетиной щеки, высокий лоб, рассеченный глубокой поперечной складкой, выпуклые надбровные дуги… Где же я его видел? Когда?

Память раскручивала одну за одной картинки прошлого. Проплывали города, события, встречи, грохотали орудия, переползали люди, к небу рвались огни пожаров, и вдруг в памяти возник крохотный костерчик из сложенных домиком документов. В зеленоватых сумерках рассвета над костерком склонился человек. «Гражданская смерть!» — придушенно прогудел чей-то голос, а сидящий над костерчиком проговорил тихо и грустно: «Жаль старика…» В углах его воспаленных глаз заблестели две крупные слезы, набухли и скатились в густую черную поросль на ввалившихся щеках.

Уйдя в воспоминания, я не заметил, что человек проснулся и, не меняя позы, наблюдал за мной.

— Здравствуй, новичок!

От неожиданности я слегка вздрогнул.

— Здравствуйте, Михаил Иванович.

Майор быстро приподнялся.

— Что? Откуда ты меня знаешь?

— Присмотритесь, может узнаете…

— Нет, не могу припомнить. Время идет, многое забывается. Служили вместе?

— Забывается многое. Но один день я не забуду, пока буду жив. И вам его не забыть, товарищ майор. Вспомните Лозовеньку, подполковника Перепечая…

— Ах, вон вы откуда!.. Теперь помню. Вы тогда были ранены. В ногу, кажется. И с вами был дружок, задорный такой, боевой, раненный в руку. Вот сейчас вспомнил все. Рад, рад встрече. — Майор крепко тряс мою руку. — То, что случилось тогда, на всю жизнь памятно.

В карцере ночь и день поменялись местами. Ночью на людей нападали несметные полчища блох. Они секли, грызли, обжигали тело ядом своих укусов, и ночь превращалась в пытку. Чтобы хоть как-то избавиться от хищных паразитов, пол всю ночь поливали водой. Пленные не спали, собирались группами, разговаривали, играли в карты, пересказывали давно прочитанные книги. В пересказах книги обрастали такими деталями, о которых автор и не помышлял.

Но как только наступал день и блохи, нарезвившись за ночь и напившись человеческой кровушки, успокаивались, в карцере наступала тишина. Спали все поголовно.

Место около майора Петрова не пустовало. Чаще всего собирались в его углу, жарко спорили о положении на фронтах, о крайнем напряжении внутренних сил Германии, о… мало ли о чем могли говорить и спорить! Петров умел любой спор направить в нужное русло — о борьбе с фашизмом — и делал это словно бы мимоходом, без нажима, умело. Беседы с ним давали много полезного, умного, хорошего. Кроме того, майор всегда был в курсе последних новостей с фронтов: связь с «волей» не прекращалась, несмотря на изоляцию и полуголодный строгий режим.

В часы ночных бодрствований от Петрова и его товарищей я узнал о БСВ[2] и судьбах некоторых его организаторов — советских военнопленных, офицеров-коммунистов.