Выпуск II. Том 5 - Кристи Агата - Страница 36

— Это лишнее. Я прожила хорошую жизнь. Очень хорошую. — Неожиданно старая леди усмехнулась: — И она еще не кончилась.

Глава 23

Я не видел отца уже несколько дней. Застав его за делами, не имеющими отношения к Леонидисам, я отправился на поиски Тавернера.

Инспектор выразил желание выйти со мной пропустить по стаканчику. Я поздравил его с успешным завершением дела; поздравления он принял, но вид у него при этом был далеко не победоносный.

— Что ж, все кончено, — сказал Тавернер. — Дело закрыто. И никто не посмеет отрицать этого.

— Как вы думаете, обвинительный приговор будет вынесен?

— Трудно сказать. Прямых улик нет… Как часто бывает в делах об убийствах. Многое зависит от того, какое впечатление обвиняемые произведут на присяжных.

— А насколько серьезно содержание писем?

— На первый взгляд просто убийственно. Сплошные разговоры о сладкой совместной жизни, которая ждет любовников после смерти старого мужа Бренды. Фразы типа «Теперь осталось недолго ждать». Не забывай, защита будет трактовать все это иначе: мол, муж был уже так стар, что молодые люди с полным основанием могли ожидать его естественной смерти. Впрямую об отравлении в письмах не говорится, но есть некоторые пассажи, которые можно понять вполне однозначно. Все зависит от того, кто будет судействовать. Если старый Карберри — то он живо разберется с любовниками: страшно добродетелен. Защищать обвиняемых будет, вероятно, Иглз или Хэмфри Керр. Хэмфри великолепно ведет подобные дела, но для успеха ему обязательно подавай блестящего героя войны или что-нибудь вроде этого. А человек, уклонившийся от воинской службы, несколько смажет ему картину. Но главное для обвиняемых — понравиться присяжным. С присяжными никогда не угадаешь. Но знаешь, Чарлз, эти двое определенно возбуждают симпатию и жалость. Бренда — миловидная молодая женщина, бывшая замужем за глубоким стариком; Лоуренс — невротик, освобожденный от службы в армии. Само преступление настолько традиционно, настолько соответствует некоей избитой схеме, что невольно начинаешь верить в невиновность подозреваемых. Конечно, суд может решить, что старика отравил Лоуренс без ведома Бренды или она без ведома любовника — но может и обвинить их в сговоре.

— А что вы сами думаете по этому поводу? — спросил я.

Лицо Тавернера осталось совершенно бесстрастным.

— А я ничего не думаю. Я собрал факты и отправил дело в прокуратуру, где уже и были сделаны все выводы. Я исполнил свои обязанности, а остальное меня не касается. Вот и все, Чарлз.

Да, нет, не все. Тавернер определенно был не очень счастлив.

И только три дня спустя я завел разговор на эту тему с отцом. Сам он о деле Леонидисов не упоминал. В наших отношениях возникла некоторая напряженность — и мне казалось, я догадываюсь о ее причинах. Но мне было необходимо разрушить возникшую между нами преграду.

— Нужно назвать вещи своими именами, — сказал я. — Тавернер не верит, что старика убили эти двое, — и ты тоже не веришь в это.

Отец покачал головой и повторил слова Тавернера:

— Мы свое дело сделали. Остальное решит суд. И никаких вопросов здесь быть не может.

— Но вы-то с Тавернером не считаете их виновными?

— Это решать присяжным.

— Бога ради, не заговаривай мне зубы! Я спрашиваю, что лично ты думаешь по этому поводу?

— Мое личное суждение не отличается от твоего, Чарлз.

— Нет, отличается. Я более осведомлен.

— В таком случае, буду откровенен: я просто… не знаю!

— Они могут быть виновными?

— О да!

— Но ты в их виновности не уверен?

Отец пожал плечами.

— Не уклоняйся от ответа, па. Прежде ты был уверен? Не сомневался?

— В общем, да. Не всегда, правда.

— Я молю небо, чтобы ты оставался уверенным и сейчас.

— Я тоже.

Мы помолчали. Я думал о двух призрачных фигурах, выплывающих в сумерках из парка. Одинокие испуганные люди. Они были испуганы с самого начала. Разве это не является признаком нечистой совести? Но тут же я ответил сам себе: «Совсем не обязательно». Оба они, и Бренда, и Лоуренс, боялись самой жизни — у них не было уверенности в себе; а тут еще они оказались участниками традиционной истории незаконной любви, разрешившейся убийством старого мужа.

— Ну-ну, Чарлз, — заговорил отец мягким грустным голосом. — Нужно смириться с ситуацией. Неужели ты до сих пор допускаешь возможность, что в действительности преступником является кто-то из Леонидисов?

— Я ни в чем не уверен, — ответил я. — Все как-то запутано и неясно. Но у меня ощущение… в целом… что все они пытаются закрыть глаза на правду.

Отец кивнул.

— Все, кроме Роджера, — добавил я. — Роджер безоговорочно верит в виновность Бренды и страстно желает увидеть ее повешенной. С Роджером легко общаться: он очень прост, прям и не держит никаких задних мыслей. Но остальные Леонидисы явно чувствуют себя виноватыми… Все они беспокоятся, чтобы обеспечить Бренде возможно лучшую защиту на суде… Дать ей возможность воспользоваться любым шансом… Почему?

— Потому что в глубине души они по-настоящему не верят в виновность Бренды? Что ж, звучит логично. — Отец помолчал и спокойно спросил: — А кто же все-таки мог это сделать? Ты разговаривал с каждым из них. Кто, по-твоему, наиболее вероятный подозреваемый?

— Не знаю, — сказал я. — И это приводит меня в бешенство. Никто из них не отвечает твоему описанию убийцы, и все же я чувствую — именно чувствую, — что кто-то из Леонидисов является убийцей.

— София?

— Нет! Бог мой, нет!

— Но ты обдумываешь и эту возможность, Чарлз… Да-да, не отрицай. И тем более настойчиво, что страшно боишься этой возможности… А как остальные? Филип?

— Только по самым невообразимым мотивам.

— Мотивы убийства могут быть самыми невообразимыми — или до нелепости незначительными. И какие же мотивы могли быть у него?

— Он страшно ревновал отца к Роджеру — всю жизнь. Оказываемое старшему брату предпочтение приводило его в бешенство. Фирма Роджера оказалась на грани банкротства, старый Леонидис прослышал об этом и пообещал сыну помочь поправить дела. Предположим, Филип узнал об этом.

Если старик умрет в ближайшее время, Роджеру уже никто помочь не сможет, и он полностью разорится. О, я понимаю, это нелепо…

— Да нет, вовсе нет. Это ненормально, но такое случается. Люди бывают самые разные. А Магда?

— Магда довольно инфантильна, у нее совершенно нет чувства меры. Но мне никогда и в голову не пришла бы мысль о ее причастности к преступлению, если бы не ее внезапное решение отправить Джозефину в Швейцарию. Возможно, Магда боится, что Джозефина что-то знает и может случайно сболтнуть…

— И девочку пытались пристукнуть?

— Ну, мать это сделать не могла!

— Почему?

— Но, отец, мать не может…

— Чарлз, Чарлз, разве ты никогда не читал полицейских сводок? Матери очень часто питают острую неприязнь к одному из своих детей. Только к одному, остальным она может быть глубоко предана. Как правило, у женщины есть вполне определенная причина для ненависти — какие-то подсознательные ассоциации, мотивы, — но докопаться до нее очень трудно.

— Магда называла Джозефину «подкидышем троллей», — неохотно признался я.

— Ребенка это обижало?

— Кажется, да.

— Кто там еще? Роджер?

— Роджер отца не убивал. В этом я абсолютно уверен.

— Хорошо, Роджера вычеркнем. Его жена… Как ее? Клеменси?

— Да, — сказал я. — Если старого Леонидиса убила она, то из очень странных соображений.

И я поведал отцу о своем разговоре с Клеменси и предположил возможность того, что в своем страстном желании увезти мужа из Англии она могла отравить старика.

— Клеменси убеждала Роджера скрыться, не предупреждая Аристида. Но старик все узнал и собирался помочь фирме сына избежать банкротства. Все планы и надежды Клеменси рушились. И она действительно безумно любит Роджера — это чувство граничит с идолопоклонством.