Планета Шекспира - Саймак Клиффорд Дональд - Страница 20

— Исполнение довольно жалкое, — заметил Хортон.

— Грубое и примитивное. Не думаете ли вы, что народ, способный сконструировать тоннели, мог получше нарисовать себя?

— Я об этом тоже думала, — ответила Элейна.

— Может быть, рисовали не они. Может быть, у них совсем не было чувства прекрасного. Может быть, исполняли эти предметы другие народы, посторонние. Может быть, и рисовали они не по настоящим знаниям, а по мифам. Может быть, миф о строителях тоннелей сохранился везде по большей части галактики, и его в общих чертах разделяют множество различных народов, много разных расовых памятей, продолжающихся столетиями.

16

Вонь пруда была ужасающей, но когда Хортон приблизился, она, казалась, уменьшилась. Первый ее слабый вдох был хуже, чем здесь, у самого края воды. Может быть, сказал он себе, это пахнет хуже, когда начинает разрежаться и рассеиваться. Здесь, где испарения гуще, зловоние сдерживается и смазывается другими составляющими, которые его уравновешивают.

Пруд, как он видел, был несколько больше, чем показался ему, когда он впервые его увидел от разрушенного поселения. Он лежал покойно, без ряби. Береговая линия была чиста; никакой поросли, камышей или иной растительности к ней не прибилась. Не считая нескольких ручейков песка, принесенного сверху стекающей водой, берег состоял из гранита. Пруд, очевидно, размещался в чашеобразной полости в скальной основе. И вода, так же, как берег была чиста. На ней не было пены, как того можно было бы ждать и вообще никакая жизнь, не могла существовать в пруду. Но несмотря на свою чистоту, он не был прозрачным. Он словно заключал в себе угрюмую черноту. Он не был ни синим, ни зеленым — он был почти черным.

Хортон стоял на каменном берегу, держа в руке остатки мяса. Вокруг пруда, его чаши ощущалась некая хмурость, располагающая к меланхолии, если не к настоящему страху. Это удручающее место, сказал он себе, но оно не совсем лишено очарования. Это место такого рода, где человек съеживается и ему в голову приходят болезненные мысли — болезненные и романтические. Живописец, возможно, мог бы воспользоваться им, как моделью, чтобы написать холст с видом одинокого озера, ухватив в его расположении чувство одинокой потерянности и отрыва от реальности.

«Мы все затеряны.» Так натисал Шекспир в этом длинном отрывке в конце «Перикла». Он писал всего лишь в иносказательном смысле, но здесь, меньше, чем в миле от того места, где он писал этот отрывок при мерцающем огоньке самодельной свечи, находилась та самая затерянность, о которой он писал. Он писал хорошо, этот странный человек из какого-то иного мира, подумал Хортон, потому что теперь казалось, что затеряны все. Уж конечно, Корабль и Никодимус и он сам были затеряны в необозримости без возврата, а из того, что сказала ему Элейна там, у костра, остальное человечество затерялось тоже. Может быть, единственными, кто не затерялся, были те люди, та горстка людей, кто еще остался на Земле. Как бы жалка не была Земля в нынешние дни, она по-прежнему оставалась для них домом.

Хотя, если вернуться к этой мысли, Элейна и другие исследователи тоннелей, может быть, и не были затеряны в том же смысле, как все другие. Затеряны, может быть, в том смысле, что они не знали, куда они направляются или что за планету найдут, но определенно не затеряны в смысле том, что им никогда и не понадобится знать, где они находятся. Самодостаточные до такой спепени, что не нуждались в других людях, не нуждались в дружеских чувствах, странные люди, переросшие нужду в доме. И не это ли, спросил он себя, есть способ победить одиночества — перестать нуждаться в доме?

Он подошел поближе к краю воды и зашвырнул мясо подальше. Оно упало со всплеском и тотчас же полностью исчезло, словно пруд принял его, потянулся и схватил его, и всосал его в себя. От всплеска побежали концентрические круги, но берега они не достигли. Рябь быстро затухла. Пробежав немного, волны уменьшались и исчезли; пруд возвратился к безмятежному спокойствию, к своей безликой глади. Словно, сказал себе Хортон, пруд ценил свое спокойствие и не выносил помех.

А теперь, подумал он, пора уходить. Он сделал то, зачем сюда пришел, и пора уходить. Но он не уходил; он остался. Словно было здесь что-то, говорившее ему, чтобы он не уходил, словно, по какой-то причине, он должен был немного помедлить, как человек, продлевающий время у постели умирающего друга, который и хочет уйти, чувствуя себя неловко перед лицом наступающей смерти, но все-таки остающийся из-за ощущения, что на старую дружбу была бы наброшена тень, если бы он ушел очень скоро.

Он стоял и осматривался вокруг. Слева маячил гребень, на котором располагалось заброшенное поселение. Дома были скрыты за деревьями. Прямо впереди маячило вроде бы болото, а справа конический холм — курган — которого он до сих пор не замечал и который, очевидно, не просматривался отчетливо от хребта с поселением.

Холм поднимался, рассудил Хортон, на пару сотен футов над поверхностью пруда. Симметричный, он выглядел правильным конусом, равномерно сужающимся к острой верхушке. Было в его облике что-то от конуса вулканического шлака, но Хортон знал, что дело не в этом. Не считая того, что холм, конечно, мог и не быть конусом, Хортон не мог подобрать никакой причины для своего немедленного отказа от вулканического объяснения. Тут и там на холме росли одинокие деревья, но в остальном он был лишен всякой растительности, кроме напоминающей траву поросли, покрывавшей его. Никакой геологический фактор, сказал себе Хортон, не был заметен и не приходил сразу на ум, чтобы объяснить такого рода образование.

Он перенес внимание на пруд, вспомнив о том, что говорил Плотоядец, что он состоит не из настоящей воды, а больше похож на суп, для воды слишком густой и плотный.

Спустившись к краю пруда, Хортон присел на корточки и осторожно вытянул палец, чтобы коснуться жидкости. Поверхность словно бы легонько сопротивлялась, как будто у нее было изрядное поверхностное натяжение. Палец внутрь не проникал. Вместо того при легком нажатии поверхность прогнулась вниз под кончиком пальца. Хортон надавил сильнее, и палец прошел. Протолкнув всю руку, он повернул запястье так, что сложенная чашечкой ладонь оказалась наверху. Медленно подняв руку, он увидел, что в ладони у него пригоршня жидкости. Она спокойно лежала в сложенной ладони, не проскальзывая между неплотно сложенных пальцев, как проскальзывала бы вода. Словно вся жидкость была одним куском. Господи боже мой, подумал Хортон, кусок воды!

Хотя теперь он знал, что это не вода. Странно, подумал он, что Шекспир знал не более того, что она похожа на суп. Хотя может быть, и знал. В книге было множество надписей, а он прочитал всего несколько отрывков. Как суп, сказал Плотоядец, но это не напоминало суп. Жидкость оказалась теплее, чем ожидал Хортон, и тяжелее, хотя это, конечно, как рассудить, и жидкость, конечно, должна быть весомой, а взвесить ее у него способа нет. На ощупь она была скользкой. Как ртуть, хотя это и не ртуть, в этом он был уверен. Он повернул руку и дал жидкости стечь. Когда она сбежала, ладонь осталась сухой. Жидкость не смачивала.

Невероятно, сказал себе Хортон. Жидкость, теплее, чем вода, тяжелее, вязче, не смачивающая. Может быть, у Никодимуса есть трансмог — нет, черт с ним. У Никодимуса есть дело, а когда он его сделает, они уберутся отсюда, с этой планеты, уйдут в космос — вероятно, к другим планетам, а может быть и не к планетам вовсе. И если так и выйдет, он останется в анабиозе и не оживет. Эта мысль не испугала Хортона так, как должна бы была испугать.

Сейчас он впервые признался себе в том, что, более, чем вероятно, все время было у него на уме. Эта планета нехороша. Плотоядец так и сказал в первых же своих словах, что планета — нехороша. Не страшна, не опасна, не омерзительна — просто ни черта не стоит. Не того рода место, где бы хотелось остаться.

Хортон попытался проанализировать, почему он так думает, но никаких особых факторов, которые он мог выстроить в ряд и подсчитать, казалось, и не было. Просто предчувствие, бессознательная психологическая реакция. Может быть, все дело было в том, что эта планета слишком походила на Землю — нечто вроде потертой Земли. Он ожидал, что чужая планета будет по-настоящему чужой, а не бледным, неудовлетворительным повторением Земли. Более чем вероятно, другие планеты окажутся более удовлетворительно чуждыми. Надо ему спросить Элейну, сказал себе Хортон, она ведь должна знать. Странно это, подумал он, как она прошла сквозь тоннель и двинулась вверх по тропе. Странно, что на этой планете пересеклись две человеческие жизни — нет, не две, а три, потому что он забыл Шекспира. Отчего-то судьба порылась в своем мешке с сюрпризами и извлекла три человеческих жизни, на очень ограниченном промежутке времени, таком ограниченном, что они встретились друг с другом — или, в случае с Шекспиром, едва не встретились — по крайней мере, что они, все трое, вступили во взаимодействие. Элейна сейчас спустилась с Никодимусом к тоннелю и вскорости он к ним присоединится, но прежде того он, вероятно, должен исследовать конический холм. Хотя как он будет его исследовать, или что это исследование ему даст, Хортон не имел никакого представления. Но отчего-то казалось важным, чтобы он на холм посмотрел. Скорее всего это чувство возникло, сказал он себе, оттого, что холм казался здесь настолько не на своем месте.