Вакантное место - Токарев Станислав - Страница 22

Опять «на старт». Опять выстрел. И опять два других. Соколов машет рукой, съезжает в траву и показывает на свою переднюю шину. Вокруг теснятся люди, и он предлагает им всем помять эту шину, убедиться, что из нее выходит воздух, что прокол, и действительно, тоненький комариный писк издает эта шина, а на месте прокола, которое послюнил кто-то из недоверчивых, тут же вспухает пузырек.

Время мучит Андрея Ольшевского.

В толпе вокруг Соколова, выше всех на голову, стоит Калныньш. Толпа суетится, механик быстро отвинчивает колесо. «Скорее, скорее!» — торопит судья, сутулый тренер Лыков бежит с новым колесом и кричит, задыхаясь: «Сейчас, Павлик, сейчас!» А Калныньш стоит и хмурится и думает о чем-то своем. Потом он раздвигает толпу. Он подходит к Соколову, берет его за плечо и толкает в сторону.

— Я буду тебя ударять, — говорит он без выражения. — Ты сам проколол шину.

Соколов по-кошачьи вывертывается из его ручищи.

— Ты очумел! У тебя шарики за ролики заехали! Ты из ума выжил!

— Я не мальчик, — говорит Калныньш. — Он мальчик, а я нет. Я много лет на треке. Я знаю, ты не мог слышать, как она «ш-ш-ш». Твоя шина. Она очень тихо делает. Ты знал. Ты сам ее проколол. Перед стартом.

— Приди в себя! — молит Соколов. — Зачем это мне?

— Чтобы он горел. Он молодой. У него нервы. Ты нет. О, ты хитрый, Соколов. Ты хитрый, как лисица. Но я всем скажу.

— Не докажешь, — протяжно говорит Соколов. Он сощурился, он улыбается, только ямочек нет на его щеках. Просто сухие вдавлины. — Ты ничего не докажешь. Лучше молчи.

Калныньш смеется басом. Навзрыд, брезгливо смеется. Поворачивается и, по-медвежьи ступая, идет прочь. Идет устало, как, может быть, уходили предки его, рыбаки, с моря после неудачного лова.

— Погоди, — зовет Соколов.

Но Калныньш уходит.

Ольшевский медленно кружит по треку. Он проезжает мимо судейской ложи и внезапно слышит там фамилию «Матвеев». Он подъезжает к самой ложе, берется рукой за деревянный барьер. Опять звучит фамилия «Матвеев» и еще что-то шепотом.

— Что Матвеев, где он?

— Идите, идите, товарищ участник, — строго говорит ему главный судья и сталкивает его локоть с барьера.

Но Олег Пашкевич замечает Андрея и бежит ему навстречу.

— С ним все в порядке. Не волнуйся, он в больнице.

— Почему в больнице? Что «в порядке»? Что случилось?

…Два часа назад Василий Матвеев с колесами, закрепленными на багажнике мотоцикла, грохоча, несся по Ленинградскому шоссе от Химок к стадиону Юных пионеров. У Куркинского поворота шоссе перебегала девочка. Васька поздно заметил ее. Он круто взял вправо и врезался в стоящий у обочины самосвал. Через несколько минут санитарный лимузин, взревывая у светофоров, повез Ваську в больницу Склифосовского, где он умер еще через полчаса от кровоизлияния в мозг.

Но о смерти Пашкевич Андрею не сказал. Сказал так: «Разбился. Вроде не страшно… В больнице». Над треком по-прежнему желто светили фонари, и женский голос из репродуктора проникновенно мурлыкал, а кто-то рядом ему подсвистывал, веселенько, вторя тому, что «любовь никогда не бывает без грусти», утомленные затянувшейся паузой, зрители кричали «время», дробно топоча по трибунам. Только судьи почему-то долго совещались за своей загородкой да Пашкевич, стоявший рядом с Андреем, никак не мог нацепить на переносицу падающие из пальцев очки.

Андрей повернулся и побежал к люку. Навстречу ему, скрипя кожей, набычась шлемами, медленно поднимались мотоциклисты-лидеры, и, ушибаясь об их чугунные плечи, он протолкался в свою раздевалку.

Сел.

«Склифосовского — это на Садовом кольце».

Скомкав, отбросил тренировочную рубашку.

«На такси — минут пятнадцать».

Стащил туфли вместе о брюками.

«Пустят к нему или не пустят?»

За стеной, в боксе, приглушенно переговаривались механики, кутая машины в чехлы.

«Васька всегда терял чехлы.

Он лежит там и думает про финал. Идиотина, он, конечно, думает про финал.

Торопился, болван несчастный, чтобы успеть с этими колесами к финалу. К финалу спринтерской гонки. Вот — Васька. А я?..»

Андрей снова надевает туфлю. Одну медленно, а другую уже быстро. И машинально, привычно проверяет ногтем. Шипы подгонял вчера Васька Матвеев.

За дверью раздевалки, притулясь в уголке, ждет его Ксеня. Она ничего не говорит, только бесшумно катит в его протянутые ладони велосипед, и он хватает его, вскидывает на плечо и бежит, бежит, клацая шипами по ступенькам, к выходу. Назад, на трек.

Его ловит за плечо Пашкевич.

— Чего ты? — спрашивает он, и подбородок его прыгает. — Как ты? — И он говорит какую-то невнятную чушь про то, что, может, конечно, и не надо сегодня стартовать, и федерация, может, так все решит, и еще что-то, чего не слышит, не хочет слушать Андрей Ольшевский.

«Вот тут ты, главное, не спеши. — Так говорил всегда Васька Матвеев. — Тут ты, главное, сосредоточься. И иди. Не трухай. Надо, и все дела. И чего трухать, раз надо?»

Он шагает по траве, ведя за седло машину, а вокруг сидят и лежат, говорит и смеются, подкачивают однотрубки, разминаются, натягивают и снимают свитеры и рейтузы люди, каждый из которых был или может стать его соперником, был или может стать его другом. И они расступаются перед ним, но не потому, что знают о случившемся, — ничего они пока не знают, — просто надо дать дорогу человеку, поскольку у него сейчас очень важный, решающий заезд.

Идет человек на старт. И все дела.