Вакантное место - Токарев Станислав - Страница 2

На обратном пути Калныньш снова постоял перед газетой. И пошел домой, говоря себе: «Ты, старый глупец! Если ты отдал жизнь тому, чтобы ездить на велосипеде и учить этому не очень умному делу других. Если в юности ты бросил рыбацкое ремесло, в котором был бы уже солидным человеком, бригадиром, получал хорошие деньги и имел квартиру. Если так, то добейся своего, добейся. У тебя еще много сил, а твой дед, когда ему исполнилось шестьдесят, поднимал на плечи баркас. И его никто не кормил апельсинами. А твоя замечательная жена покупает тебе апельсины, хотя они не дешево стоят. Так добейся, старый глупец, добейся, иначе я не дам даже копейку за твои огромные ноги».

Он произнес эту речь по-латышски, как всегда в минуты самых важных и откровенных разговоров с собой. И сердясь на себя, даже тряхнул сумкой с бутылочками для Дзинтарса. Испугался, встал посредине тротуара и начал осматривать их одну за другой.

4

— Адик, ты никуда не уходишь?

— Нет, ко мне придет Васька.

Он терпеть не может домашнего «Адик» — «Адриан» по паспорту. Андрей — только так. Имя для мужчины. Он перекрестил себя, когда кончил школу и пошел работать грузчиком.

Грузчики дирекции передвижных выставок и панорам именуются в штатном расписании музейными работниками — «музрабами». Но это только для папы и сестры утешение. Грузчик есть грузчик, вполне мужская профессия.

Кончать школу было муторно. Он чувствовал, что вырос из нее, как вырос из своей парты, на крышке которой два года назад некий паникер вырезал перочинным ножом «мама, я хочу домой». Пацаненок-маляр, заляпанный охрой и веснушками, свистел за окном и щурил рыжий глаз на дядю в форменном пиджачке, укрывшегося от взгляда математички за бруствером чужой спины.

Андрей думал, что грузчики — это немолодые небритые ханыги, «на троих за углом». Были там и такие. А были плечистые мальчики в джинсах и чистых ковбойках. Целая бригада ковбоек. Они, когда Андрей пришел в Манеж, где оборудовалась очередная выставка, обедали. Сидели на ящиках у служебного входа, жевали домашние бутерброды, запивали их из горлышка безалкогольным напитком «Освежающий». Один листал учебник по органической химии. «Эти стаж для института зарабатывают», — сообразил Андрей, заранее решивший, что в ближайшее время — никаких вузов, поскольку культурный рабочий со средним образованием, спортсмен, общественник и оптимист без отклонений в сером веществе тоже вполне положительный герой нашего времени. Так и было сказано в ответ на упреки домашних.

Пока парни обедали, другие грузчики, действительно немолодые и небритые, таскали мимо здоровенные ящики. Таскали-таскали, потом один не выдержал, подошел к ковбоечникам, подбоченился:

— Че, от работы кони дохнут, да?

Тот, к кому обращались, невозмутимо жуя, ответил:

— Кони, друг мой, дохнут главным образом от собственной серости.

Повернувшись к некоему Толе, он вежливо попросил пригнать «тачку». И через минуту аккуратненький Толя возник в дверях, стоя в небрежной позе на столь же аккуратном электрокаре. Ящики были выгружены в два счета.

В такую вот бригаду попал Андрей. Его встретили хорошо, только парень с челкой, похожий на бодрого киногероя, похожего, в свою очередь, на сто других бодрых киногероев, с ходу щелкнул пальцем по мастерскому значку, который Андрей на всякий случай привинтил к рубашке — пусть знают. Андрей отстранился, и парень деловито спросил:

— По какому виду?

— Вело, — веско ответил Андрей.

— Понятно. Точильщик. — И парень, втянув живот, сказал еще, что у него, между прочим, первый разряд. Только по другому виду. По фехтованию.

— Понятно. Шашлычник, — в тон ему ответил Андрей.

Собеседник белозубо захохотал и сделался еще больше похожим на сто красавцев.

Бригада работала быстро и квалифицированно. Ей в основном поручалась упаковка разных тонких и хрупких штук, привозимых на выставки стекла или керамики. Остальные грузчики с таким разделением труда соглашались. От долгого таскания тяжестей пальцы их огрубели, а кое у кого по причинам личного характера еще и тряслись. Ставки были вполне приличные. Мальчики время от времени приглашали в кафе молодых музейных искусствоведш, чье жалованье не допускало никакого гусарства. Искусствоведши ходили охотно, потому что мальчики были вполне воспитанными, ничего лишнего себе не позволяли, но умели проникнуть в любой переполненный ресторан, а о живописи и скульптуре разговаривали так, что послушали бы все эти заслуженные деятели кисти и мольберта, какой убийственный разбор учинялся их полотнам, снятым с подрамников и отправленным, к пылкой радости трудящихся, куда-нибудь в Кинешму с передвижной выставкой.

А еще в перерыве ночной смены они устраивали гонки электрокаров вокруг Манежа. А еще судили обо всех событиях внутренней и международной жизни безапелляционно и несколько иронично, что свойственно людям сильным и вполне независимым. Они ценили свою независимость, свою «свободу воли», как выражался Глеб Кострикин, тот самый, который твердо знал, отчего дохнут кони. Он говорил: «В наш суровый кибер-век вопрос стоит так: кто кого создает — ты машину или она тебя. Ящик, маг, кар — они могут тебя подмять, и ты — раб. Ты игрушка своих игрушек, ясно? А свободу воли имеет тот, кто обладает социальной функцией производителя, а не потребителя».

Он штудировал работы современных философов и социологов, писал на полях саркастическое «элементарщина», собирался в институт радиофизики, телемеханики и автоматики. Андрею она говорил своим вечно насмешливым тоном: «Иди в инфизкульт, старина. Во-первых, если тебя интересуют колеса, то пусть колеса, но хоть голова будет малость впереди руля. Во-вторых, пусть будут колеса, но пусть и стипендия — так я ставлю вопрос».

Однако дома Ольшевский-дед каждое утро принципиально спотыкался о велосипед Ольшевского-внука. Ольшевский-дед преподавал русский язык и литературу в фельдшерско-акушерском техникуме и, может быть, поэтому часто бывал патетичен. Он утверждал, что институт физкультуры — скопище оболтусов, которым лень искать подлинное место в жизни, которые боятся трудностей. «Бегут трудностей» — так выражал он свою мысль, возвышенно и архаично.

— Почему бы тебе не пойти, например, в духовную семинарию? — спрашивал он с дьявольским сарказмом.

— А что, дед, может, правда, махнуть в семинарию? Говорят, там очень приличная стипендия.

Дед начинал кричать. Он кричал, что нечем Андрею гордиться, нечем, что в пятнадцать лет, не в девятнадцать, как некоторые, а в пятнадцать, он, дед, работал у нэпмана и делал пружины, вручную делал дверные пружины и зарабатывал себе на хлеб, но при этом он еще писал стихи. И о том, что он и его друзья были мечтателями, они мечтали освободить Индию от гнета англичан, они бегали по Москве, узнавая, где можно изучить язык хинди, и ребрами ладоней они выстукивали края столов, чтобы сделать себе крепкие мозоли для приемов джиу-джитсу, но не просто так, не от скуки и не от глупости, а во имя борьбы с колониализмом.

Узкой, желтой от табака ладонью дед начинал стучать по столу и стучал все громче и быстрее, оглушительно рассуждая о том, почему так черства, так эгоистична современная молодежь, почему у нее ледяная рыбья кровь и нет ни малейших способностей ко взлетам духа, и как хорошо, что Адриана не видит покойная Октябрина. Мать, известный археолог, погибла в автокатастрофе — как раз в тех горах, где почти безвылазно жил теперь, продолжая ее дело, отец, При напоминании об этих обстоятельствах Лена, старшая сестра, вынимала из буфета пузырек и, прижмурив глаз и закусив кончик языка, начинала капать в граненый стакан валерьяновые капли.

Как-то раз Андрей спускался по лестнице — шел на тренировку. Осторожно ведомый за руль и седло, мягко прыгал на ступеньку и тихо чиркал по ним туклипсом его велосипед. Внизу, в пролете, услышал он знакомую одышку. Дед брел, отклонив вбок лысину и плечо, будто нес полное до краев ведро, а не ветхий дерматиновый портфель. В колодце пролета виднелись пыльные плитки вестибюльного пола и концы ботинок — шеренга концов ботинок, черных и узких, самодовольно задранных и тупо вывернутых носками внутрь. Они преграждали деду дорогу, они не шелохнулись, и он переступил их все по очереди. И когда его одышка послышалась площадкой выше, вслед раздался и взлетел по пролету троекратно усиленный и искореженный смех, рык и даже взвизг.