Боцман знает всё - Шманкевич Андрей Павлович - Страница 13

Худущий, дочерна загорелый малый в тюбетейке и деревянных сандалиях-шлерах хватал левой рукой первый попавшийся камушек из базарной кошёлки, точь-в-точь такой, какая была у меня, из куги, стоявшей у его ног, и начинал выкрашивать в голубой цвет верхнюю треть камушка — рисовал небо. Среднюю треть он покрывал синим цветом — творил море. На нижней трети художник одним махом кисточки со светло-зелёной красочкой раскидывал прибрежный лужок, а тёмно-зелёной краской насаждал на лужке кустики, стройные кипарисы или пальмы. Вот и весь «видик». Правда, при широком формате камня художник ставил белой красочкой или канцелярскую птичку, что должно было изображать чайку над волнами, или чёрной краской ставил у горизонта точку и развивал её в кудри дыма, стелющиеся над морским простором.

— И почём же? — небрежно спросил художника солидный, весь в белом, с двумя девицами под мышками, курортник.

— По рублю… — так же небрежно ответил художник, не отрываясь от творчества.

— Не дорого ли? — усмехнулся курортник.

— А это вам не корова, а художественный привет из Крыма! — ответил маэстро, даже не удостоив покупателя взглядом.

Мы думали, что после такого грубого ответа курортник и разговаривать не станет с художником, но тот достал трёшку и подал её маэстро.

— На всё! — сказал он и получил три камня. Один понёс сам, положив на ладонь, чтобы не испачкаться, двумя другими произведениями завладели повизгивающие девицы.

— Три рубля! — прошептал Борис. — Ну и край! Тут запросто можно содрать с человека… Мы с тобой за полтинник в день ходим полоть кукурузу и подсолнухи, а тут… Да я бы за эту трёшку не три, а тридцать камней разрисовал бы, да ещё и не так.

У маэстро был острый слух. Он бросил работу и подошёл к нам.

— А тебе что, денег этого нэпмана жалко? Их в Чёрном море топить надо, а он им жалость оказывает! — набросился художник на Белобрыса. — А насчёт видиков на камушках — предупреждаю каждого: плохую он будет иметь жизнь в этом курортном городке, если вздумает устраивать нам конкуренцию! Мы артелью работаем, артелью и бить будем… Ясно?

— Не пугай! Видали мы таких!.. — ответили мы, как и полагается отвечать в таких случаях, но постарались больше не обострять отношений с представителем ялтинской художественной корпорации.

Да и не могли мы быть серьёзными конкурентами такой мощной организации по той простой причине, что мы не имели никаких орудий производства. Злые и голодные, побрели мы в порт. Я ещё при высадке с парохода заметил там кучу прессованного сена. В нём можно было превосходно провести ночь. Мы честно рассказали сторожу о нашем намерении, и он пропустил нас, предварительно похлопав по нашим карманам — нет ли с нами спичек или кресала.

Вытащив по тюку сена, мы удобно устроились каждый в своей берлоге. Разговаривать на голодный желудок было как-то даже тяжело, и мы постарались поскорее уснуть. Засыпая, я из предосторожности снял с ног домодельные башмаки с ушками и положил их в корзину под голову. Проснулся я среди ночи от того, что кто-то схватил меня за пятку. Я мигом вылетел из своей берлоги.

— Ой! Тут кто-то есть! — взвизгнула женщина, как будто это не она, а я схватил её за ногу. — Коля! Посвети!

Коля посветил, и я тут же предстал перед четырьмя ночными гостями. В компании было два подвыпивших моряка в капитанской форме, один постарше, которого звали Колей, и один помоложе. И женщин было две, и тоже одна постарше, та, что вытащила меня из логова, а другая — худенькая, молодая. Старшая была полная блондинка, больше я ничего не разглядел. На всякий случай я решил вести себя тише воды, ниже травы, чтобы капитаны не потурили нас с пристани.

— Да он казачонок! — засмеялась полная, стащила с моей головы кубанку с красным верхом и водрузила её себе на причёску. — Коля! Посвети — личит мне?

— Нюра! Нюра! Оставь её… Бог знает, что в его шапчонке может водиться… — стал упрашивать расходившуюся женщину старший из моряков.

Я почему-то решил, что он капитан стоявшего у причала грузового парохода.

— Товарищ капитан! Вы не довезёте нас до Туапсе? Только у нас нет денег… — спросил я жалостливым голосом и уже хотел было рассказать историю поступления в кавучилище, которую я уже успел выучить наизусть, как молитву. Но напрасно я старался: они все были подвыпивши, всё их веселило.

— А что, Николай Николаевич! Повезём их в Туапсе без денег? А? Сколько вас? — спросил молодой.

— Только двое…

— Двоих только? Обязательно подвезём… Я пошёл запрягать!..

Он засмеялся и, покачиваясь, пошёл к воротам. За ним пошли все, сразу перестав мною интересоваться. Меня это страшно обидело. Я пролежал после их ухода целый час, не в силах уснуть. Я лежал и сочинял речь, полную сарказма и горечи, которую я произнёс бы перед ними, если бы они ещё не ушли.

«А известно ли вам, граждане, что у вас не души? Что у вас на сердце лишаи растут? Вы же вели себя тут, как те нэпманы, которых надо в Чёрном море топить…»

Я так расстроился, что сел и стукнул кулаком по тюку сена, как стучат ораторы по столу. Однако удар мой пришёлся по чему-то холодному и скользкому. Это «что-то» прыгнуло из-под моего кулака мне в лицо, и я заорал диким голосом:

— Борис!..

Белобрыс вылетел из своей берлоги и уставился на меня, ничего не понимая.

— Ты чего? Ты чего? — спрашивал он спросонья.

— Напало на меня что-то… Холодное!.. — пролепетал я, и Борис попятился от моего места.

— Змеюка?

— Не знаю… Комок какой-то… Как сиганёт!..

— Может, лягуха?

На всякий случай мы отошли подальше от сена, однако долго ничего не могли придумать. Потом Борис предложил пошарить в моём логове палкой и раздобыл где-то кусок проволоки. Он сунул проволоку в сено, но оттуда ничего не выползало и не подавало голоса. Тогда Борис расхрабрился окончательно и полез в берлогу сам. Через мгновение он предстал передо мной с каким-то чёрным предметом в руках.

— Что это? — спросил я шёпотом.

— Ридикюль… — так же шёпотом ответил Борис.

Я достал свою базарную корзинку, надел башмаки, сунул в корзинку ридикюль, и мы направились к воротам в порт, чтобы там получше разглядеть свою находку.

Да, это была действительно дамская сумочка, сделанная на манер кисета из мягкой чёрной кожи. Борис растянул этот кисет, и мы заглянули внутрь. Мы ожидали увидеть в сумочке деньги, надеялись, что увидим, но не в таком количестве. Пачка денег, свёрнутых рулоном, была такой толстой, что я не мог охватить её пальцами…

Мы лишились дара речи, мы перестали дышать, нас обоих стало колотить в ознобе. Сначала мы уставились друг на друга, потом стали озираться… Я опять сунул ридикюль в кошёлку и на цыпочках побежал в тень от каких-то грузов. Борис последовал за мной и прижался ко мне, как маленький. Разговаривать мы всё ещё не могли, да, пожалуй, и думать. Вместо мыслей у меня в голове стоял звон.

Но всё же какие-то мысли были. Борис вымолвил наконец, еле ворочая языком:

— Кабы они были буржуями какими… Нэпманами… А ты же говоришь, что они капитаны…

— Да, я говорю — капитаны, я говорю… — ответил я не совсем связно.

— Значит, надо выходить на свет и ждать их… — со вздохом заявил Борис.

— А если не придут? — спросил я с надеждой.

— Бежит вон… — ещё глубже вздохнул Белобрыс.

От ворот летела та, старшая, что надевала мою шапку. Только теперь она уже не повизгивала от смеха, а то и дело промокала платочком глаза.

— Мадамочка! — решительно остановил её Борис. — Куда вы бежите? Вы чего-то потеряли?

— Ридикюль!.. Сумочку украли! Деньги!.. — закричала она, сразу остановившись, точно на стену наткнулась. И тут же, увидав меня, подскочила, сорвала с головы кубанку и спрятала её за спину. — Он! Он! На помощь! Держите вора!.. — заорала она на весь порт.

Я потянулся было за своей кубанкой, но капитанша заорала ещё сильнее: