Семнадцать перышек - Данилов Владимир Михайлович - Страница 8

Весь отряд сразу же включился в работу. Мы перетаскивали к берегу реки инструменты, продукты, палатки, рацию» и резиновые лодки. А мой песик, обрадованный, что наконец-то самолетная тряска кончилась, носился от озерка к реке и обратно. Когда разрывали снег, ставили палатки, загоняли в промерзшую землю колья с железными наконечниками и подвязывали растяжки антенн, щенок крутился у самых ног. Парни отмахивались от него рукавицами и добродушно журили:

— Не мешай-ка ты нам, братец. А то не будет у тебя крыши над головой.

А я, больше для того, чтобы отвлечь своих друзей от всяких несолидных «цуциков», то и дело строго приказывал: «Гыда, сюда! Гыда, не смей! Гыда, сиди!» И столько раз повторил за день придуманную мной кличку щенка, что вечером, когда все собрались за ужином, парни наперебой подсовывали общительному песику лакомые кусочки и как один называли его Гыдой.

Весь май мы простояли на берегу Гыды. Еще на лыжах, по насту мои друзья облазили все окрестные сопки. Пес уже привык к тому, что на рассвете люди уходили в маршрут и под вечер возвращались. Каким чутьем он определял, что отряд идет к лагерю, трудно сказать. Но бывало еще за четверть часа до их прихода Гыда пулей вылетал из палатки и убегал в тундру.

Первое время я тревожился за него, как бы за сопками не нарвался на волка. Но потом привык. Гыда стал для меня настоящим сигнальщиком. Стоило ему выскочить из палатки, я ставил на горячую печурку кастрюли с едой. Знал, что скоро придут уставшие за день парни.

Гыда заметно подрос за этот месяц. Выпрямились и вытянулись его ноги, уши уже не ломались и всегда стояли торчком. Он все больше походил на свою родню — восточносибирских лаек.

Весна уже постучалась в двери Гыданской тундры. Полярное незаходящее солнце днем жгло снега. Но едва оно скрывалось за сопки, мороз так схватывал капельки талого снега, что они превращались в лед, и наст гудел под ногами.

В такие часы дороги открывались по всей тундре. И мои друзья пользовались услугами мороза: уходили пешком, а лыжи и приборы тянули за собой на легких санках. Днем, когда солнце добиралось до самой высокой небесной точки и снеговой асфальт не выдерживал тяжести человека, геодезисты были уже на какой-нибудь сопке. А там они обходились без лыж.

С каждым днем вершины окрестных сопок все больше освобождались от снега. Их бурые макушки казались издали старинными папахами, отороченными белым горностаевым мехом — границей снегов.

Как-то вечером, когда парни вернулись из тундры и рассказывали о своем переходе, Гыда, положив голову на вытянутые лапы, дремал возле гудящей жаркой печурки. Вдруг какая-то неведомая сила подбросила его, и пес стремительно бросился в дверь палатки.

— Эк, припекло нашего Гыдана! Разоспался, чуть уголек из печки не проглотил, — смеялись парни и начали было разыскивать уголек, которым будто бы прижгло Гыду.

Вдруг за палаткой раздалось глухое рычанье и пронзительный вопль нашего пса.

— Волки! — подумал я и, схватив карабин, выскочил из палатки.

Первое, что я увидел, — это клубок грызущихся зверей. Где-то в самой середине был мой Гыда. Стрелять из карабина в эту мохнатую кучу — значит случайно подстрелить Гыду.

В два прыжка я приблизился к свалке и тут только разглядел, что все противники Гыды — собаки, покрытые длинной пушистой шерстью. У меня не было времени раздумывать, откуда тут взялись собаки. Прикладом карабина я начал разбрасывать налетчиков, чтобы хоть как-то помочь моему Гыде.

Собаки, услышав крик, бросились врассыпную, и лишь одна, скуля и взвизгивая, крутилась на месте: на загривке у нее висел мой отважный пес. Только я освободил пленницу Гыды, как она трусливо отбежала в сторону.

Парни выскочили из палатки, и мы начали ощупывать нашего верного стража, пытаясь выяснить, какие увечья нанесли ему невесть откуда взявшиеся псы.

Но тут из-за палатки выскочила оленья упряжка. На нартах сидел человек. Тормозя ногой по насту, он остановил оленей. В пять минут все прояснилось.

— Зачем не стрелял? — спросил каюр, протягивая мне руку.

Каюром оказался Уялгын — пастух одного из ненецких оленеводческих колхозов. Два года тому назад я ремонтировал колхозную радиостанцию и тогда познакомился с Уялгыном.

— Как же стрелять, если это собаки? — удивился я.

— Собак стрелять не надо. В воздух стрелять надо. Эти собаки сколько злые, столько карабин боятся. А твоя собака хорошая, пять мои не боится.

Уялгын распряг оленей и отвел в соседний распадок, а сам остался ночевать в нашей палатке. Его собаки в присутствии хозяина помирились с Гыдой. Но все-таки мы не решались выпускать щенка на улицу одного.

Наш гость рассказал, что пастухи колхоза гонят стадо на летние пастбища к берегам самого большого на Гыданском полуострове озера Ямбуто.

— Лето будем пасти, осень будем пасти. Зиме снова приведем олешки Гыда-яха[2], — пояснил Уялгын, — Утром стадо дальше гонять будем.

Наутро, едва из-за сопок выдвинулся край солнца и заискрился наст, показалось стадо. В нем было больше тысячи оленей. Пастухи, товарищи Уялгына, решили не делать остановки в нашем лагере и погнали стадо дальше.

— Сколько олешки надо? — спросил на прощанье Уялгын.

Мы наотрез отказались. У нас еще большой запас продуктов. И чем меньше он окажется до вскрытия рек и озера Ямбуто, тем легче нам будет вести лодки по Гыде и Ямбу-яхе. Там на прибрежных сопках мы будем работать все лето.

— Ладно, — сказал Уялгын. — Ямбуто придете, самый жирный олешка угощать буду.

Наконец в тундру пришла настоящая весна, крикливая и шумная. Тысячи гусей, уток, лебедей, куликов вернулись к родным гнездовьям. На каждом озерке, освободившемся ото льда, крякали, гоготали, пересвистывались птицы, жизнь которых связана с водой и лохматыми кочками.

Заквохтали, забеспокоились куропатки — довольно молчаливые в пору снегов.

Вскоре и снега не стало. Его остатки хоронились лишь в глубоких оврагах, куда солнце заглядывало на час-другой. Звонкое, голосистое лето с запахами цветущей голубики и распускающихся листочков карликовой березки уже спешило к нам.

По реке еще шли льды. И хотя работы на Гыде мы завершили, пришлось ждать, когда кончится ледоход и река очистится. Ведь для наших резиновых лодок любая льдина что острый нож.

Парни с утра уходили на охоту, и наша кухня всегда была обеспечена свежей дичью.

Однажды, закончив сеанс связи с Диксоном, я взял ружье и, кликнув Гыду, отправился в тундру. Гыда и раньше ходил на охоту с парнями. Но проку от него пока не было никакого. То распугает уток на озерке, то разгонит стаю куропаток. И парни закаялись брать его с собой, больше ходили в одиночку.

— Учи свою собаку сам, — говорили они.

Гыда радовался тому, что я с ним пошел побродить. Он как угорелый носился по кустам густого тальника, которым заросли журчащие в распадках[3] ручьи, самоотверженно шлепал по лужам и, остановившись в сторонке, поглядывал: идет ли хозяин. А убедившись в этом, снова срывался с места.

В это утро мне здорово повезло. Переправляясь через ручей, я услышал звонкое гаканье: на меня летела пара гусей. Я успел сорвать ружье с плеча и выстрелить. Летевший впереди гусак перевернулся в воздухе и упал в кочкарник… Пока я выбирался из оврага, Гыда был уже возле добычи и остервенело трепал гусака.

— Вот вам и наука, — вспомнил я о разговоре с друзьями. — Потреплет Гыда гуся и узнает, что такое дичь. Отличным помощником будет.

Но моим мечтам, видно, не суждено было осуществиться.

Уложив гусака в рюкзак, мы снова пошлепали по чавкающим кочкам. Гыда то бежал впереди меня, то слева, то справа. Я радовался неутомимости собаки и ждал, когда он отыщет стайку уток и отвлечет ее, чтобы я тем временем мог сделать дуплет. Но утки, всполошенные Гыдой, взлетали гораздо раньше, чем я успевал подойти на выстрел.