Человек с горящим сердцем - Синенко Владимир Иванович - Страница 2

Унтер сощурился и потом ласково спросил у задержанных:

— Нуте-с, чем вы тут занимались, господа хорошие? — и уже грубо: — Выворачивайте-ка свои грязные карманы.

— Вы что, очумели? — возмутился Федор. — Буду жаловаться.

— Заткнись, черная рвань! Забыл, с кем разговариваешь?

— Помню. А только если задержите поезд... В первом классе едет генерал, — соврал Федор. — Вам же перед ним тянуться да объясняться! А я хоть от печки своей отдохну.

Осанистый унтер увял. Генерал... Верно, нельзя держать пассажирский. Отправление-то вот-вот!

Однако страстное желание поймать преступников, посягающих на веру и престол, победило. Из губернии писали: «...подпольную литературу на станции Екатерининской дороги и в ближние к ней города, заводы и рудники доставляет какая-то поездная бригада». И далее: «Принять меры, найти, арестовать и доставить...» Однако месяцы наблюдения в Синельникове за кондукторами прибывающих поездов пока ничего не дали. Значит, паровозники!

— Обыскивай тех, а я этого... — сказал унтер шпику.

Встречный громыхал уже на входных стрелках, станционный колокол звякнул во второй раз. Жандарм и его подручный лихорадочно шарили по карманам железнодорожников.

Глядя с ненавистью на налитый жиром затылок жандарма, отдиравшего в его стоптанном сапоге стельку, Федор решился: «Если возьмется за масленки, толкну под встречный...»

Кончики пальцев у Федора холодели. Жаль не себя, а через тысячи препятствий доставленную из-за границы ленинскую литературу. Не слова — взрывчатка под фундамент самодержавия!

Жандарм брезгливо ткнул пальцы в масленку:

— Подыми-ка это... Да поближе ко мне. Чем начинено?

— Известно чем! — дернул юноша плечом.

На него накатила дурашливость. Он понял — жандарм никогда не коснется рукой в белой перчатке жирной масленки. А раз так...

— Извольте, покажу. Только бы не замарать мундирчик вашего благородия... — Он быстро наклонил масленку. Из носика на китель, обтягивающий живот жандарма, полилась густая струя мазута.

— Ах, мерзавец! — завопил, отпрыгивая, унтер.

Мимо, дыша горячим воздухом и прогибая рельсы, проплыл паровоз встречного, за ним покатились вагоны.

— Вот напасть! — сокрушался Федор. — Вам бы подальше от меня, а вы: «Покажи да покажи»! Еще и «поближе»...

Трижды ударил станционный колокол, а за ним остервенело заверещал свисток главного. Отправление!

Данилович взялся за ручку паровозного гудка и крикнул помощнику:

— Канителишься, Сергеев? Закрути вентиль! Да наперед отведи хобот, а то повалим колонку. Шевелись!

Закончив пронзительным гудком свое распоряжение, машинист продул цилиндры. Из-под паровоза с шумом вырвалось густое облако пара и окутало охранников. Они испуганно теснились меж поездами.

Где уж тут закрывать вентиль! Федор успел лишь отвести хобот в узкий проход меж поездами. Чугунная водоразборная колонка больше не смахивала на виселицу. Из ее хобота на жандарма и шпика, похожего на легавого пса, обрушился ледяной поток воды. Теперь охранникам не до листовок...

Догнав паровоз, Федор помахал с подножки:

— С легким паром, ваше плохородие! Промыли свои котелки?

Поезд вышел за семафор, и машинист покачал головой:

— Не можешь без озорства, Сергеев! Вот стукнет унтер на следующую станцию депешу, и заберут тебя, раба божьего, в кутузку, голодных клопов кормить. Давно не сидел там, соскучился?

Перестав кидать уголь в топку, Федор выпрямился и подбавил в котел теплой воды.

— Давно, Егор Данилович! Больше года тому назад...

— За что же? Зря арестантский колпак не напялят.

— Выходит, не зря. По-ихнему, конечно. За прошлогоднее участие в демонстрации московских студентов. Она, записано в полицейском протоколе, «...выразилась шествием в ночь на 17 февраля 1902 года по Тверскому бульвару с флагами, имеющими преступное значение».

Взяв метлу и наведя в будке порядок, помощник задумчиво добавил:

— Да-а... Как говорят, было дело под Полтавой... Флаги красные— значит, «преступные »! Шесть месяцев после этой демонстрации я постигал в Бутырках и Воронежской тюрьме высшую революционную грамоту. А вот в Императорское техническое училище, откуда меня успели исключить за время отсидки, вернуться не дали. Но, в общем-то, тюрьма не страшна! Тем более в компании с вами, — лукаво усмехаясь, заключил помощник.

— Не приплетай меня. Я чище стеклышка перед властями!

— Куда уж... О провозе нелегальщины молчу — прямо не участвуете... Но кто сейчас ошпарил царевых слуг, как пасхальных кабанов? Я или вы?

— Так ведь... Можно ли трогать машину, не продувши паром цилиндров?

— Тогда и я чист, — усмехнулся Федор. — Я должен был отвести в сторону хобот водоразборной колонки... А что не успел закрутить вентиль, виноваты жандарм и шпик — задержали поезд на станции. А в общем, Данилыч, спасибо! Одно слово — выручили.

Машинист хмыкнул. Не поймешь этого Федора Сергеева. То чудит, как мальчишка, то как самостоятельный человек рассуждает.

НОЧЬ НА ПАРОВОЗЕ

На станциях Васильковка и Гришино паровозную бригаду не тронули — ни жандармов, ни обыска.

И все же Федор в Гришине был крайне осторожен — сдал литературу стрелочнику в самом дальнем от станции тупике. Сюда Егор Данилович отогнал паровоз, чтобы выгрести из поддувала шлак и золу.

Снабдив связного «Искрой» и листовками, Федор вооружился кочергой. Уголь превратился в сплавленный жаром шлак и с трудом отдирался от днища топки.

— Так его, так... — бормочет Федор, азартно орудуя кочергой.

Егор Данилович облегченно вздыхает. Пронесло! «Зря я праздновал труса. Не так уж страшны эти охранники... — Машинист подбадривает себя, но все же его бросает в дрожь. — Федор — парень смелый и все твердит: «Общее дело!» А нужно ли оно мне? Как-никак, а машинистам платят прилично, считаются с нашим братом... Машинистов — раз-два, и обчелся!»

А Федор, похоже, уже позабыл о происшествии в Синельникове. Размахался лопатой у топки как бешеный, поднимает в котле давление. Стрелка манометра крадется все выше и выше по циферблату. Нравится, что ли, этому чудаку тяжелый труд помощника и кочегара?

Паровоз прицепили к составу, и он снова вырвался на широкий простор полей. Машинист злился на Федора, но и ценил его трудолюбие. Одержимый! За время пути до Луганска Сергеев забрасывает в топку сотни пудов угля. А ведь мог бы иметь чистую работенку. Зачем это ему? Мускулы помощника распирали просоленную потом рубаху, лопнувшую на плече. Широкие, как у грабаря, руки железно схватывали держак совковой лопаты. Богатырь! Нанялся бы лучше бороться в цирк.

И вдруг Егор Данилович стеснительно произнес:

— Федор, а Федор... — Тут у него словно запершило в горле от гари, которая пробивалась из топки. — Кха-кха... Хватит уже тебе! Куда столько пару, да еще под уклон?

Хлопнув чугунной дверцей и бросив лопату, юноша обернулся:

— Снова отеческая проборция?

— Вот скажи мне как на духу... Много ли вас таких?

— Каких это? — сперва не сообразил Федор.

— Схожих на тебя... Кому не страшна Сибирь да петля! Не мрет, часом, твоя душа со страху?

— Нет, почему же... — как-то просто и застенчиво вымолвил Федор. — Бывает. А что делать? Не к лицу, Данилыч, человеку быть рабом! А много ли нас? Много, и будет еще больше.

Машинист недоверчиво качнул головой.

— «Раб»... Рабы — это те, кто сызмалу в хомуте, кому некуда податься. А ты можешь припеваючи жить. Батька-то твой подрядчик-строитель. Дело любезное, доходное! А ты: «Бороться! Революция!»! Блажь, что ли, такая?

— Да не блажь, Данилыч! Застревает в горле хлеб, политый чужим потом. Из горя складываются доходы. Чужую беду в свое счастье не обернешь! А я хочу видеть свободный народ.

Непонятно это машинисту:

— Ради лучшей жизни для других свою ломать? Ты вот мне по дурости сердце свое настежь, а я возьму и шепну полиции. Ты для меня стараешься, а я... Эх, и доверчивый же ты, Федя! Лучше за ум возьмись, о себе хлопочи.