Ленька Охнарь (ред. 1969 года) - Авдеев Виктор Федорович - Страница 172

— Куда сунемся? — спросил Шатков, когда они вышли за ворота. — Оба мы комсомольцы. Может, в ЦК? У тебя и путевка из отдела школ. Прямое дело им вмешаться.

— Конечно. У кого еще искать защиты?

Парни дружно зашагали по Мясницкой к Ипатьевскому переулку.

— А чего, Ленька, говорить будем?

— Действительно: чего?

— Ну... во-первых, оба выдержали. Факт? Воспитанники государства — два. Почему это Краб обоих выставил по конкурсу? Пусть-ка хорошенько проверят, кого принял Да в общем найдем что сказать.

Своего они все равно добьются. Краба взгреют, атому морскому раку впору будет в нору забиться. Другие, кто не попал на рабфак, домой возвратятся, а они куда? (Хотя оба прекрасно понимали, что Осокин может вернуться в придонецкий городок Основу, а Шатков — в Бакинскую труд коммуну, и обоих примут.)

В бюро пропусков оба втиснулись в кабину. Леонид позвонил заведующему отделом школ Совкову. Голос секретарши ответил, что Совков в командировке. Этого друзы не ожидали. Там, наверху, в здании щелкнул отбой, и Леонид повесил трубку.

В большой приемной стояла важная тишина. В телефонных будках шел тихий разговор, на диванах вдоль стен сидели молодые люди, ожидали вызова или пропуска. Двое нервно прохаживались.

Парни тут же в кабине стали совещаться.

— Как быть, Ванька. Ждать Совкова?

— Кто знает, когда он вернется из командировки. Как ждать, когда и сверху капает и снизу поддувает? Звякни заму.

— Этот не такой.

— Командировку-то они давали? Чударь! Какой хошь будет — должен заступиться.

— И то верно.

Леонид вновь позвонил и попросил соединить с кабинетом Ловягина. Заместитель заведующего отдела школ оказался у себя. Леонид попросил выписать ему пропуск.

— Зачем? — последовал вопрос.

Я у вас был с неделю тому, товарищ Ловягин... Мне давали путевку на рабфак искусств. — И Леонид горячо и как всегда сбивчиво объяснил суть дела.

Он сказал, что ждет в бюро пропусков. Он уже собрался вешать трубку, уверенный в том, что Ловягин немедленно вызовет его к себе в кабинет и примет решительные меры. Он сказал, что с ним в приемной находится еще товарищ, тоже комсомолец.

Из мембраны донесся спокойный голос:

— Я помню тебя, Осинкин... Осокин? Помню, Осокин. Только зачем тебе подниматься сюда? Если не приняли с нашей путевкой, значит, плохо выдержал и уж в таком случае пеняй на себя. О чем нам, собственно, разговаривать?

— Я вам повторяю, товарищ Ловягин: и я и Шатков — оба выдержали. Отметки у нас только «удочки», а по истории у меня даже «хор» стоит. Понимаете? Выдержали. Ну не мог я никак засыпаться: большинство кто экзаменовался — после семилетки, а у меня восемь классов. Просто директор рабфака Краб уперся. Понимаете? Бюрократизм там...

— Не советую тебе бросаться такими безответственными обвинениями, — перебил его сверху, из кабинета, Ловягин. — Молод еще судить о работе старших товарищей. Что ты можешь знать о товарище Крабе? Наркомпрос ему доверяет. Наверно, сам, как и у нас тогда, вел себя вызывающе... по-партизански. Ты ведь парень недисциплинированный, Осокин, с анархистским душком...

Пока Ловягин говорил, Леонид живо его себе представил. Конечно, сидит, удобно откинувшись в кресле, светлые с алюминиевым блеском глаза прищурены с нарочитым безразличием, аккуратный хохолок царит над будущими залысинами, на отутюженном костюме ни пылиночки, крючковатый нос под высоким лбом — будто клюв, крупная рука машинально перебирает бумаги в подшивке или отряхивает невидимую пыль с борта пиджака.

Прежнее чувство неприязни вдруг овладело им, Леонид грубо, запальчиво крикнул в трубку, безуспешно пытаясь сдержать себя:

— Но мы ведь оба сдали экзамены! И путевка ваша!

— Опять психуешь, Осокин? Беспризорные замашки бросать надо, щеголять ими нечего. Взрослый уже, в рабочем котле варился. Всё скидки ждешь? Этак можно и в недоросля превратиться. Наравне со всеми действуй. Во всяком случае, к отделу школ ты не можешь иметь никаких претензий: мы для тебя сделали гораздо больше, чем ты заслуживаешь. Чего ж тебе еще надо? Вообще странная у тебя манера: ты вечно от всех требуешь, будто тебе чем-то обязаны. Сперва заслужить надо, а потом требовать... да тогда тебе и сами дадут. Словом, нянек за тобой ходить здесь нет.

— Я и не требую нянек, — взорвался Леонид. — Мне справедливость...

Спокойный, теперь с ледяным холодком голос обрезал его:

— Считаю разговор оконченным. Я занят и принять не могу.

В аппарате звякнуло, и в уши назойливо, пискливо побежали короткие гудки.

XIII

Из подъезда друзья вышли в угрюмом, подавленном молчании.

— Эх, Совкова нет, — с горечью сказал Леонид. — Тот мировецкий мужик. Простяга. Говорят, пареньком участвовал в гражданской войне.

— И откуда таких ловягиных берут?

Медленно побрели они по переулку к Иверским воротам. Вторичный провал за один день сильно сбавил им самоуверенности. Оба поняли, что не так-то просто восстановить утерянное, заметно обмякли. И Осокин и Шатков чувствовали сильную усталость. Полуденная жара, духота сморили их, нос забивала едкая московская пыль, пропитанная кислой бензиновой вонью. Мучила жажда, хотелось есть. В сердце закралась тревога, неверие в свои силы. Где ночевать? На какие средства жить? Экзамены кончены, их могут сегодня же выставить из «общежития» — пустой аудитории. Да и невесело оставаться рядом со счастливчиками, попавшими на рабфак. Надо срочно искать выход. А какой?

Леонид глянул на Шаткова, и, не сговариваясь, оба свернули к столовой на Маросейке. За буфетной стойкой ловко умело управлялась толстощекая, толстогрудая женщина в зоркими, приветливо-блудливыми глазами.

— Что вам сегодня, молодые люди? — спросила буфетчица друзей так, словно они обедали здесь каждый день.

— Сосиски с капустой. Две, — за обоих заказал Леонид, как более состоятельный.

— Одобряю ваш вкус, — с улыбкой проговорила буфетчица, ловко суя деньги в ящик стола и зорко поглядывая в зал, все ли там в порядке. — И, конечно, по сто пятьдесят водочки?

Друзья вдруг рассмеялись и мысленно махнули рукой на прореху, которую водка прожигала в их скудном бюджете. Ладно: голова на плечах, руки при себе, спина крепкая — заработают. Пусть оба оплеваны: мало ли за пеструю жизнь с ними каких бед случалось? Правда, в детстве они вроде бы переносились легче: тогда и болячки быстрей затягивались и слезы высыхали незаметней. Теперь приходилось глубже задумываться о будущем.

Отодвинув стопки, закусывая сосисками с капустой, друзья забыли про усталость, начали шутить, едко высмеивали свои неудачи, проходились по адресу директора Краба, Ловягина. Решили непременно дождаться Совкова: не может быть, чтобы не помог. Правды всегда можно добиться.

— Как же найти управу на Краба? — спросил Шатков, кусочком хлеба вытирая с тарелки остатки подливки. — Неужто спустим? Это произвол.

Оба не имели никакого опыта в тяжебных делах. Кому действительно пожаловаться? У кого искать защиты? Кто поможет им восстановить правду?

Правда! Справедливость! Как случилось, что они заставили поклоняться себе двух этих парней, вся жизнь которых в детстве шла вразрез с человеческими понятиями о справедливости, законе? Давно ли подросток Ленька Охнарь жил по своей, воровской правде? Давно ли он считал справедливым лишь то, что было выгодно ему и его сотоварищам по темным делам? Мало ли главарь самарской шайки Клим Двужильный втолковывал ему, что на земле один закон — первым хватать всех за глотку, честность же — басня для простофиль?

Прошло всего несколько лет, и Ленька Осокин и Ванька Шатков забыли блатную науку. Или тяга к правде, к справедливости наследственна? Может, к Леониду она перешла от родного отца, с шашкой в руке сложившего непокорную голову за великую правду обездоленного люда? А тот ее получил от своего отца, вольного донского казака, тот же — от деда, бежавшего с Московской Руси от боярского произвола? Как же глубоко в народе живет непреоборимая жажда правды, справедливости! Уж не с молоком ли матери всасывается она в кровь младенцев?