Екатерина I - Сахаров Андрей Николаевич - Страница 43

– Не благоугодно ли будет вашему высочеству, убравшись, прибыть уже во дворец её императорского величества, где ваша высокообручённая невеста совсем готова, и её величество всёмилостивейше указала вас о сём известить?

Герцог-жених был уже одет к венцу, но, прежде чем отправиться, просил дорогих гостей откушать сластей и испить винца на радостях.

Сладости поданы, и бокалы осушены. Его высочество, в парчовом кафтане и андреевской ленте, встал с кресел. Ему подали шляпу с бриллиантовым аграфом[64] , и маршалы последовали за ним. Он сел в золотую карету, запряжённую шестёркою белых испанских лошадей, и красивые иноходцы медленно двинулись; так что прошло никак не меньше получаса, пока кортеж дотянулся до Летнего дворца. Двое шаферов подхватили его высочество и почти вынесли из экипажа. Отсюда, предшествуемый обоими маршалами с жезлами, высокообручённый вступил в апартаменты её величества, где за столом уже сидела невеста с сёстрами.

Жених сел за стол, и вышла императрица-родительница. Вместо отца с государынею благословлял цесаревну светлейший князь. Благословив, её величество и князь сделали несколько шагов, и за ними двинулись сперва невеста со своими девицами и шаферами, а затем жених – к барже, которая должна была перевезти всех их через Неву, к Троицкому собору.

На другую баржу села её величество с светлейшею княгинею и своими дамами. Третью баржу заняли поезжаные мужеского пола – заслуженные люди. Между ними попал граф Пётр Андреевич Толстой, Шафиров и державшийся в сторонке с известного утра постигшей опалы Андрей Иванович Ушаков.

– В хвосте-то лучше нам, старикам… словно в обозе, за армией, – со смехом заметил Шафиров, садясь на конце баржи под тень зонтика.

– Я с тобой совсем согласен, барон Пётр Павлыч. Где не видно нас, там всего лучше. А мы в свою очередь, невидные, можем видеть всех кого надобно али желательно нам, – отозвался Ушаков.

– А кого же тебе, к примеру сказать, желательно бы было видеть? – спросил его не без иронии граф Толстой.

– Да, разумеется, самых что ни есть хороших людей… Павла Иваныча, например, да самого светлого из светил, у которого наш бывший союзник спутником, бают, теперь…

– Ты всё по-учёному ныне разглагольствуешь, Андрей Иваныч…

– Умудриться, вестимо, хочется как в дураках остаёмся! Неравно ещё и в науку пойдём, граф Пётр Андреич. Доселе неразумен был, вишь… чуть по шее и не надавали… вот мы и смиренствуем и не показываем себя на очи, чтобы не вызвать гнев. Не мы первые, не мы последние за правду страдали. – Хитрец вздохнул.

– Конечно, друг, осторожность нигде не вредит, и никто из нас тебе не посоветует лучше, как ты сам ведёшь дело. Да сдаётся мне, сегодня-завтра Сашка останется в таком же точно положении, как был месяц назад… когда, по примеру твоей опалы, и его не приказано было пущать, как и тебя теперь…

– Это как? – недоверчиво спросил Ушаков, не вдруг вникнув в смысл слов Толстого.

– Сам поймёшь – как; коли глаза по старости не изменяют и можешь видеть, что происходит на передней барже.

Ушаков мгновенно направил в указываемую сторону рысьи глазки свои, и ему представилась картина, неожиданно изменившая выражение его лица из недовольно-сердитого в улыбающееся, слегка даже насмешливое.

Андрей Иванович усмотрел государыню в оживлённой беседе с одетым в пышный парчовый кафтан, ценностью, пожалуй, подороже, чем на женихе-герцоге, – князем Сапегою, лицо которого сияло беспредельным довольством. На губах её величества скользила самая благосклонная улыбка. А в нескольких шагах от этих праздничных физиономий мрачнее ночи стоял герцог Ижорский, очевидно вслушивавшийся в интересную для него беседу её величества с магнатом. Подле светлейшего видна была его горбатая свояченица и жена Ягужинского, относившаяся с почтением к цесаревне Елизавете Петровне. Сам Ягужинский, по старой дружбе, фамильярно держал за руку Авдотью Ивановну Чернышёву, болтавшую со смехом с шаферами жениха-герцога.

– Поладили, должно быть, все, – пробормотал Андрей. – А что будет дальше? И сам дедушка почешет в затылке, как спросить бы его.

– Да он бы тебе ответил, первое, что разгадка должна начаться с Сашки… Он, вишь, отец посажёный и должен выдавать любимое чадо со всеми пожитками, с которыми и не подумал бы расставаться, да велят! А затем пойми, что эту чёрную тучу на посажёного отца навёз не кто иной, как братец же его названый, которого он в сей момент готов бы, чего доброго, бултыхнуть в матушку Неву.

– Может, ты и прав, граф Пётр Андреич… по части Сапеги и Сашки, а чем же объяснишь ты мне чернышихину близость, спросил бы я тебя, умника?

– Да тем же самым, чем и первое. Ужели в толк не возьмёшь, что Сашку успели как болвана обойти – Сапега с Павлушкой, и подбили они его замолвить слово о Дуньке, мастерице сводить кого угодно… коли это самое требуется… А Дуня не спесива и не ломлива, не чета кому-нибудь другим, прочим. Поманили – она и тут как тут. И, посмотри, денёк-другой, Ильиничну она на первый случай спихнёт к новобрачной, а сама сладит что-нибудь совсем неожиданное. А Сашке в этом стряпанье приходится помои расхлёбывать да благодарить за угощенье. Вот он, как понял теперь всё, на стать… видит, что маху дал, – и надулся, и померк вконец. А погляди, что дальше будет. С горя как хватит за столом… да прорвётся, как ни есть безобразно … так что его и шемелой с двора, чего доброго?! И все это, очевидно, устроили друзья ему, приязни ради. А нам теперь не след им мешать… пусть и они потешатся да почванятся. Совсем не худо дать им простор на время, наше не уйдёт! Мы своё возьмём и магарыч доправим. Сашку-то их очередь спихнуть. А нам, подождавши да поосмотревшись, ещё ловчее можно будет резануть любого и повалить их, поодиночке, как заупрямятся; а нет – с остальными в договор войти. Вот что я усматриваю в этой каше, покуда…

Ушаков слушал с полным вниманием, но не считал себя в состоянии ни поддакнуть, ни опровергнуть загадываний Толстого, в которых на этот раз казалось ему мало вероятности для чьих бы то ни было выгод.

Погрузившись в думу, Андрей Иванович совсем перестал наблюдать сцену и чуть не последним вылез из баржи. Он близок был, казалось, к такому состоянию, при котором можно забыть о цели приезда, но его увлёк подвижный старик Толстой, которому думы не мешали все наблюдать и взвешивать.